Слинкова Людмила Ивановна
Воспоминания
Бушманов Николай Степанович
Мне 70 лет, жизнь длинная, перекрещивалась с различными удивительными людьми, но самая невероятная и потрясающая судьба была у моего дяди – Бушманова Николая Степановича. Я чувствую, что должна рассказать о нем, как говорилось – «ярком представителе своего времени».
Родился Николай Степанович на Урале под Шадринском (не помню название села) в 1901 году, в многодетной семье. Из мальчиков он был старшим (второй ребенок), поэтому с детства научился мужицким работам и заботам. В селе была церковь, и с 9 лет он стал певчим в хоре этой церкви, там же и грамоте обучился. А поскольку в селе грамотных было мало, его вскоре взяли писарем в сельскую управу. Так и был он писарем, когда пришла революция. Про революцию в своем селе он рассказывал так: «Сменили на управе вывеску, стала она называться «Реввоенсовет», а в общем ничего не изменилось». Но в годы гражданской войны, когда в село пришли белые, то всех функционеров реввоенсовета заперли в их избе и зажгли, вернее – сожгли. Как ему удалось удрать я уже забыла, в голове пресловутое «огородами, огородами, да на коня…» Но и в самом деле он на коне доскакал до Шадринска и с «огромным желанием» вступил в Красную Армию, чтобы застраховаться от преследования белых.
С этого момента и началась его настоящая героическая судьба (или биография?). Я не историк, кропотливо собравший факты, а всего лишь слушатель его рассказов уже в 60-х годах…
За войну с басмачами Николай Степанович был награжден Красной Звездой, которую ему вручили, правда, в 1967 году. Это была первая Красная Звезда. Была и вторая, а вот за Дальний Восток у Блюхера или у Фрунзе не помню. Он воевал в гражданскую и с Михаилом Васильевичем Фрунзе и с Блюхером. О Фрунзе перед Отечественной войной он написал книгу, которую так и назвал: «Михаил Васильевич Фрунзе» и которую я в начале 60-х годов, будучи в Москве, купила и принесла ему, но там был другой автор. Зная, что дядя с огромным уважением и теплотой вспоминал Фрунзе, я хотела сделать ему приятный подарок. Каково же было мое смущение, когда дядя, взяв книгу и полистав ее, сказал: «Каков же подлец! «Кто?!» – спрашиваю я, а он и говорит: «Да вот этот самый «автор», который, наверное, решил, что я погиб и издал мою рукопись под своей фамилией… И этот тип у меня учился в Академии» (перед войной дядя преподавал в Академии им.М.В.Фрунзе, но я забежала вперед).
Когда Николай Степанович воевал под командованием Фрунзе, он исполнял какую-то должность при штабе Фрунзе. И здесь уместно вспомнить его рассказ о том, как он однажды виделся с Чапаевым. В те годы (40-60-е) мы воспринимали Чапаева как народного самородка – героя, защитника бедноты. И дядя так же представлял себе его. Вот разнесся слух, что в штаб едет Чапаев. Все заинтригованы, ждут. Приближаются двое верхом на красивых конях, спешились. Один соскакивает и быстро подходит ко второму, поддерживает ему стремя (!) и почтительно сопровождает в штаб. Это, оказывается, Чапаев со своим ординарцем. Чапаев, со слов дяди, выглядел не мужиком, а типичным «белым» офицером: и осанкой, и речью, и манерами. Ведь он и был кадровым военным, а не самородком, т.к. учился в кадетском, а затем в юнкерском училищах.
Следующее воспоминание, сохранившееся в моей памяти, это рассказ о том, как на Дальний Восток в штаб Блюхера приезжал К.Е.Ворошилов. В дивизии все стояли «на ушах» - главное начальство едет с инспекцией! Все отдраили, навели полный порядок. В дивизии Блюхера дядя работал в штабе, был в дружеских отношениях с Блюхером, что называется «дружили домами». Блюхер был великолепным стрелком и стрельбам отдавалось большое время, чтобы каждый красноармеец был снайпером. Блюхер и Бушманов, который тоже был прекрасным стрелком, часто соревновались друг с другом, и удача была то одному, то другому. Оба молодые и азартные, стреляли и стреляли, не желая уступать один другому, и достигли больших успехов. Ни для кого не было секретом, что Ворошилов тоже отменный снайпер. И вот приехал нарком, провел осмотр, остался очень доволен (потом будут награды из Москвы за отличную работу), а перед самым прощальным банкетом дядя предложил Блюхеру, а Блюхер Ворошилову провести стрельбы по мишеням его, Ворошилова, команде и штабистам Блюхера. С увлечением стрельбы начались и благополучно закончились. Ворошилов выбил наибольшее количество очков, на 1 очко меньше выбил Блюхер и еще на 1 очко меньше Бушманов (каковы стрелки!).
Во время банкета дядя предложил, обосновав надлежащим образом, с целью укрепления обороноспособности ввести повсеместно обучение стрелковому искусству на значок «Ворошиловский стрелок». Ворошилов, естественно, был весьма польщен и одобрил идею. Вот так и появился значок «Ворошиловский стрелок», украшавший грудь множество народа в 30-х годах.
Когда позже в 30-х годах начались репрессии в армии, вместе с Блюхером был арестован и Бушманов. Что случилось с Блюхером все знают. Я пошла в школу, в 1 класс в 1940 году и прекрасно помню, как в учебнике, где были портреты Бухарина и Блюхера нас заставили замазать эти портреты и фамилии их в тексте. А с Бушмановым, которого приговорили к расстрелу, произошла удивительная история. Его и еще несколько человек вывели в степь, поставили на краю рва, напротив выстроились исполнители приговора с винтовками наизготовку и казалось последние секунды жизни тихо отстукивает сердце, но! Но вдруг приезжает верховой на взмыленной лошади и прямо к командиру, передает пакет… А в пакете приказ Ворошилова доставить Бушманова прямо к нему. Помилование.
Н.С.Бушманов успел в 30-х годах окончить Академию им.Фрунзе. Причем он рассказывал, что когда ехал чуть ли не 10 дней с Дальнего Востока в Москву, то в дороге учил польский язык, т.к. при поступлении в Академию был экзамен по иностранному языку, а он кроме старославянского и родного русского ничего не знал. Ему повезло – попутчиком оказался поляк. Позже дядя со смехом вспоминал, как сдал успешно иностранный – польский. Окончив Академию с отличием, он был оставлен на кафедре истории гражданской войны.
Николай Степанович был женат на сестре моего отца (тетя Леля) и им выделили 1-комнатную квартиру в общежитии Академии на 3-ем этаже. Я часто жила у них (уж так сложилась моя судьба, что мне пришлось жить в семьях знаменитых дядиных друзей, например, в семье Сверчевского Карла Карловича, первого командующего войска польского). В этой маленькой квартирке с одним окном (вид на Академию) у окна стояч письменный стол, заваленный бумагами и картами, с массой цветных карандашей, которыми дядя рисовал свои карты, описывая военные операции М.В.Фрунзе и другие из истории гражданской войны. Сколько он написал книг, я не знаю, но что отлично помню, так то, что, получив гонорар, он брал меня за руку, и мы шли в роскошный магазин на Смоленской площади, и дядя говорил мне: «Ну, что тебе нравится, выбирай». Я выбирала кукол, конфеты, карандаши и мы возвращались домой к тете Леле всегда с тортом, цветами и ворохом моих покупок. Однажды дядя, как мне позже рассказали взрослые, чуть не попал под суд, так как с моим отъездом к родителям у дяди пропали какие-то «секретные» карты. А дело было в том, что мне запрещалось что-либо трогать на его рабочем столе, и я выполняла эти требования, хотя соблазн был велик. Карты и карандаши были такие красивые, так хотелось их взять! И вот в день отъезда я взяла и упаковала вместе с куклами особенно красивые карты и карандаши в свой багаж. И с ними уехала с папой в свой далекий Ачинск. Приехали мы с папой в Ачинск, а там телеграмма: «Нет ли в моем багаже карт?» Ой, что тут было! Карты отослали вместе с карандашами, меня пристыдили и после этого я долго не брала ничего чужого.
Как и каким образом Бушманов участвовал в Финской войне, не знаю, но помню, что участвовал. Так же участвовал и в операциях Тухачевского на западных границах. К Тухачевскому он относился с большим уважением, разделяя его взгляды на модернизацию армии. Тоже из детских воспоминаний: у нас в Ачинске висел портрет Тухачевского, который чуть ли ни он сам подарил моему отцу (тот работал всю жизнь хирургом). И вот в один день я, придя домой, не помню откуда, увидела этот портрет растоптанным на полу. Кругом был абсолютный беспорядок – все вверх дном. Обыск. Ясно, что ничего противозаконного не нашли и папу вскоре выпустили, он вернулся домой. Надо сказать, что Рожин Иван Николаевич, мой отец, скрывал всю жизнь от всех свое опасное прошлое, а именно – Георгиевский крест, который в Омске Колчак собственноручно приколол ему на грудь. Скрывая этот факт, отец всю свою жизнь, где бы он ни был, сходился, сдруживался обязательно с начальником НКВД и партийным секретарем города. В партию отец вступил во время Отечественной войны в 40-е годы, скрыв свою службу в медицинском обеспечении армии Колчака (тогда он был то ли санитаром, то ли фельдшером).
К началу Великой Отечественной войны у дяди был чин полковника, несколько книг и кафедра истории гражданской войны в Академии имени М.В.Фрунзе. Жизнь была хорошей. Приемы в Кремле, поездки на дачу к Ворошилову, отдых в закрытых санаториях на море, общее уважение.
С началом войны Бушманов Н.С. пытался сразу включиться в работу в действующей Армии, но ему, как и многим другим его коллегам в этом было отказано, они были «бронированы», т.е. сами добровольцами в армию пойти не могли. Только после аудиенции у Ворошилова он выпросил разрешение уйти в армию по личной инициативе Ворошилова. Я не помню в штабе какой армии он участвовал в обороне Москвы, но что именно в их штаб было прямое попадание то ли бомбы, то ли снаряда – это точно. И вот после этого прямого попадания (под Вязьмой? Под Ельней? Скорее – под Вязьмой) он очнулся в руинах и выполз. Был ноябрь (кажется), снежок лежал на земле. Кое-как встал, осмотрелся и нашел еще одного живого. Они вдвоем и остались от всего штаба, вдвоем побрели по лесу, понимая, что находятся в тылу врага, что немцы прошли их и ушли к Москве. Постепенно в лесу их собралось около, кажется, двух десятков человек (12-13 чел.). Образовался отряд партизан в тылу врага. Но бездействовать они не могли и двигались от деревни к деревне, попутно воюя с врагом, как любые партизаны. Уже в декабре, когда настали холода и глубокие снега и когда им позарез нужны были продукты, они вошли в расположение глухой деревушки. Бушманов, который возглавлял отряд, отдал приказ своим товарищам затаиться в лесу, и чтобы не происходило, пока он не даст условный сигнал, к нему не приближаться, не стрелять, себя не выдавать, а сам со своим «ординарцем» вышли на накатанную дорогу, по которой от деревни в лес ехал дед колхозник. Остановились, поздоровались, спросили у деда, есть ли в деревне немцы. Дед сказал, что уже давно в их местах немцев нет. Тогда дядя с товарищем пошли прямо по дороге к деревне, не таясь. И вот что мне очень отчетливо запомнилось, так это его ощущение: «Иду, - говорит дядя, - а всей спиной, всем телом чувствую, что на меня кто-то смотрит. Обернуться? Не оборачиваться? Вот уже и деревня видна, скоро меня не будет видно моим ребятам из леса, взял да и обернулся. Бог мой! За мной в шагах 15-20 позади идет немецкий офицер, а с боков идут цепочкой автоматчики. Оружие на нас нацелено. Если б ни буран, услышал бы я их… Что делать? Дать сигнал ребятам, положат их всех… Не дать – не сочтут ли предателем?.. Решил, что на людях и смерть красна (это его подлинные слова), а вот так в глухом лесу убьют и никакой пользы ни Родине, ни себе». Короче, подняли они руки, и немцы их забрали в плен. Кажется, это было 10-12 декабря, но может быть я и путаю. Привели их в деревню, а там оказался немецкий штаб. Повели на допрос. Своего товарища дядя больше не видел и что с ним не знает.
Офицер, к которому привели Бушманова, не был груб, предложил сесть и стал задавать вопросы через переводчика. Дядя прекрасно знал немецкий язык, но скрыл это. Николай Степанович сказал офицеру, что ответит только на вопросы, предусмотренные Женевской конвенцией. «Но СССР не подписал Конвенцию», - возразил офицер. Тем не менее, большего Бушманов не сказал, хотя меня назвал в качестве приемной дочери.
Никакие убеждения и угрозы не помогли изменить позицию Николая Степановича и его отвели в комнату, где лежал ворох сена, накормили борщом («От пуза наелся!» - усмехался дядя Коля, рассказывая мне), поставили часового, и дядька лег спать. Потом он удивлялся, как же мог проспать 30 часов, но проспал не просыпаясь. Проснулся, у дверей часовой… Его снова накормили и опять на допрос. И вот тут у Н.С.Бушманова полезли глаза на лоб, как говорится. Офицер вежливо (дядя всегда это подчеркивал) пригласил сесть и раскрыл перед дядей досье, в котором на первой странице была фотография группы выпуска спецфакультета, о котором даже в Академии не все знали. Всего на фото было 11 человек, которых готовили в суперразведку. Фото дяди было помечено. Он рассказывал, что когда их фотографировали, то на глазах всех этих людей было отпечатано только две фотографии, а негатив был сожжен. Бушманова готовили для замены Зорге в Японию, поэтому он как свой родной язык выучил немецкий и японский. Когда после фильма «Кто вы, доктор Зорге» я обсуждала свои впечатления с дядей Колей, он мне сказал, что лично с ним знаком, его представляли Зорге, когда он приезжал в Москву, что знает и его жену и много еще чего знает. Что его частые посещения всяких приемов, в которых участвовали японцы, как раз и связано было с предстоящей работой.
Я вспоминаю, как однажды до войны мы отдыхали в Нарах, где были летние дачи военных и дядя читал лекцию о Японии, на доске рисуя то общую карту Японии, то отдельные части. Лекция шла 2 часа, и все 2 часа дядя рисовал на доске. Потом его хвалило начальство (с его слов), что не допустил ни одной ошибки.
Как у немцев оказалась фотография спецвыпуска, дядя так и не узнал. Но с этого момента допрос принял другое направление. Немец сказал дяде, что его отправляют в Берлин. Там допрос продолжился в Моабите. Сведения у немцев обо всей жизни Бушманова были очень основательные и его начали вербовать к сотрудничеству, уповая даже на немецкое звучание фамилии (да и внешне дядя Коля похож был на баварца). Ему дали Майн Кампф и другие книги, чтобы познакомился с главной идеей борьбы и т.п. Он находился в одиночной камере не на 1-2 этаже, а где-то выше. Много было чего, были и пытки, и угрозы. Он пережил ложный расстрел в подвале Моабита, его подвешивали вниз головой, ему выбили зубы и т.п. Просидел он в Моабите, если мне не изменяет память, 14 месяцев. Сначала все ужасы плена и пытки, а вот потом – книги, беседы… К нему на несколько месяцев был посажен немецкий профессор-теолог, который, как он говорил, работал в Индии, но уверовав в доктрину фюрера, приехал в Германию. Но… взгляды не совпали, и он оказался в Моабите. Этот профессор научил дядю хиромантии и уверил, глядя на его ладонь, что умрет он в 75 лет и с почестями. Однажды дядя сильно усомнится в этом, но это позже.
Так или иначе, Бушманов решил, что живой он Родине будет полезнее мертвого и, в конце концов, дал неуверенное согласие о сотрудничестве. Тогда ему вручили документы и деньги и 2 месяца срока, за которые предлагалось без всякого ограничения путешествовать по Германии, в любые предприятие и точки. Он 2 месяца действительно объезжал Германию («Ой, какие кабачки я там находил!» - смеялся он, рассказывая мне) и по окончании знакомства, возвратясь, сказал твердо, что увиденное убедило его и он согласен сотрудничать. Не знаю, сразу или нет, но он стал работать в качестве переводчика в ведомстве Гимлера, в чине полковника. Фотография, где он снят в форме немецкого полковника СС была главным аргументом, когда позже его допрашивал Абакумов (позже расстрелянный).
Работая в Берлине, Бушманов сумел создать подпольный «Берлинский комитет», который имел агентов во всех стратегически важных формациях Рейха. Была установлена связь с Москвой, и оттуда на связь приезжал молодой человек под псевдонимом «Смоленский дед». Много позже, во второй половине 50-х годов в коридорах ведомства Шелепина, когда дядя добивался реабилитации однажды к нему подошел изможденный беззубый старик и обратился: «Николай Степанович, Вы меня узнаете?» Дядя с изумлением смотрел на него и не узнавал. «Я – «Смоленский дед», - говорит старик и Бушманов потрясенный узнает наконец-то этого парня, которому не более 40 лет! «Лагеря», - сказал «дед». Ничего у Шелепина они не добились, никакие доводы и факты не рассматривались. В журнале «Огонек» где-то в 60-х годах был большой репортаж названный «Берлинский комитет», там писалось о них.
А пока в Берлине Николай Степанович все более завоевывал доверие. Одним из самых надежных его товарищей был бывший политрук Рыбальченко Андрей Дмитриевич, через которого впервые были переданы данные в Союз об «оружии возмездия» - ФАУ.
Не помню в каком году, а вернее в то время, когда штаб Власова был дислоцирован под Винницей (?) (проклятый склероз, уже не знаю правильно ли называю место, но в фильме «Щит и меч» по роману Кожевникова снято с натуры то место, где был штаб и где жили его сотрудники), Бушманов Н.С. получил задание уничтожить Власова, но так, чтобы не падало подозрение на немцев. Он переводится в штаб Власова шифровальщиком и пытается снова создать подпольную организацию. Как обычно ему это удается. Своей рукой он пишет сводки Совинформбюро, и через надежного связника они тиражируются в городе. По условиям все написанное от руки сжигается, как только это переписывают. Но через несколько месяцев дядю арестовывают, предъявляя последнюю его листовку, написанную его рукой…
В кино, когда мы с ним смотрели «Щит и меч» он показывал мне в доме на экране: «Вот мое окно, вот здесь я и жил»…
Теперь, уже после ареста, провала подполья с ним не церемонятся. Третий ложный расстрел, пытки, лагерь Заксенхаузен, блок смертников. У них наколки номера, он носил алый круг смертника. В блоке смертников и состоялось его знакомство с Мишей Девятаевым. Михаил Девятаев – наша живая легенда, человек, прилетевший в Союз на самолете коменданта Заксенхаузена. Эту операцию опять провел, подготовил, возглавил Бушманов Николай Степанович.
У Д.Гранина в романе «Зубр» много страниц посвящено Бушманову, потому что сын Ресовского был с ним в контакте там, в Германии. Особенно должно быть подробно о Бушманове в последнем издании «Зубра», т.к. в «Литературной газете» письмо одного из его соратников по Берлинскому комитету, который писал о нем с просьбой к автору дополнить этот эпизод важными подробностями, которые он знал. Мне пока не удалось купить «Зубра», читала давно, когда печатался журнальный вариант.
В блоке смертников, в лагере «Заксенхаузен» Бушманов снова организует подполье. В него входит и летчик Девятаев М.Н. О том как был организован этот сумасшедший полет написано в книге «Полет из ада», а вот фамилию автора, сподвижника Бушманова и Девятаева я не помню, помню что он был по профессии журналистом и жил вроде бы в Череповце.
В Заксенхаузене, куда после провала попал Бушманов, с ним приключилась одна удивительная история, о которой он рассказывал мне во время наших рассуждений о будущем вообще и о возможности предвидеть свое личное будущее с помощью хиромантии.
Каждое утро смертников выстраивали в одну шеренгу на плацу, и немецкий офицер отсчитывал десятого, который должен был снять шапку и, сделав 10 шагов вперед, назвать свою фамилию, имя, отчество, которые офицер сверял со своим списком. Затем все «десятые» строились в колонну, которую с двух сторон сопровождали автоматчики и шли в крематорий. Там людей в «предбаннике» сначала умерщвляли газом, затем трупы сжигали, а пепел утилизировался в тюки и шел на удобрение полей и огородов.
И вот однажды десятым оказался Николай Степанович Бушманов… Он заранее договорился со своими товарищами по блоку, что если такое случится, то все скопом должны броситься на охрану и не позволить себе смерть от газа, только пуля достойная смерть для военного. Сигналом к такому нападению будет шапка, которую Бушманов снимет, не раньше и не позже. Кроме того, продумано было и само нападение – у каждого «верного» человека было какое-то оружие, в основном заточки.
И вот Николай Степанович – десятый. Он выходит, называет себя, но шапку не снимает. Офицер командует: «Шапку долой!». Дядя не шевельнулся. «Шапку долой!!!» - команда не выполняется. Разъяренный офицер идет на Бушманова, чтобы сбить шапку… и в четырех-пяти шагах, наткнувшись на его взгляд, останавливается, поворачивается, занимает свое место и командует вести смертников в крематорий. Все без шапок, один Бушманов в шапке. Так и идут. «Вот тут я и подумал, что вся эта хиромантия – чепуха, - рассказывал мне дядя Коля. - Идем, я наметил место где удобнее всего будет нападать, но вдруг мчится мотоциклист и кричит: «Стой! Стой! Отставить!». Оказывается, в этот день у Гебельса родился очередной ребенок, и было дано в честь этого помилование. Жизнь продолжилась…»
Когда Советская Армия стала приближаться, немцы решили всех узников Заксенхаузена прогнать пешком на северное побережье и, погрузив на баржи, утопить в море. Шли весь световой день, ночевали где попало, почти не ели. В один из дней группу, в которой был Бушанов, на ночь загнали в сарай, стоящий в поле. Людей туда набили столько, что лежать было нельзя, все стояли, стоя спали, стоя умирали. Ночью была какая-то особенно сильная канонада, к утру все затихло, причем тишина была какая-то непривычная. Посовещавшись, узники стали колотить в двери – никакого ответа, хотя прежде за любой стук был ответ выстрелом в дверь. Навалились, сломали двери, вышли… - и никого. Через некоторое время их подобрали американцы, препроводив во временные лагеря.
Дядю Колю вызвали на проверку и, когда во второй раз он предстал перед комиссией, снова появилось хотя и другое, но полное досье. Его стали вербовать, обещая привезти в Америку и жену и «приемную дочь», т.е. меня и устроить приличное житье. Бушманов отказался наотрез и вскоре его и еще трех полковников (бывших советских) передали во владение Рокоссовского. Приняли их как героев, был безумно роскошный банкет, был долгий разговор с Рокоссовским, с которым дядя был знаком ранее, да и мой отец знал его. Затем был выделен отдельный пульмановский вагон с обслугой и, как героев, их отправили в Москву. В Москве прибытия ждали чуть ли не правительственным ЗИМы, для каждого из прибывших отдельная машина и ординарец. Сели, поехали, приехали… в Лефортово. Дядя водил меня к воротам, в которые он был ввезен, рассказывал о житье в Лефортово… Допросы и первый и последующие проводил Абакумов, суда как такового не было. Это был 1945 (1946??) год.
Однажды к тете Леле, жене Бушманова, зашел человек в кожане и, не называя себя, сообщил, что Бушманов Николай Степанович, который с декабря 1941 года числился в пропавших без вести, жив, здоров, но находится под арестом. Это было шоком! Ведь мы все знали, что он пропал без вести, когда пропадали тысячи и тысячи людей – война! – и уже никто, кроме жены, Ольги Николаевны Бушмановой, не верил, что он жив. Тетя Леля всегда, постоянно, без сомнения говорила: «Я знаю, я чувствую, Коля – жив».
Вскоре тетю Лелю выселили из Москвы к нам в Ачинск, как жену врага народа, изменника Родины. Но до выселения через всяких своих знакомых в Москве она выяснила, что доказать непредательство мужа можно, если будут найдены пять свидетелей его патриотической подпольной деятельности. Я в эти годы была ребенком, но хорошо помню, как тетя Леля неустанно искала свидетелей, без конца писала письма. И нашла четверых сподвижников Бушманова, но пятого так и не нашла. Сидели по лагерям за измену Родине все те, кто в тылу врага, рискую жизнью, создавал подпольные группы сопротивления… Она искала свидетелей много лет подряд, пока уже в начале 50-х годов нашла где-то то ли в Магадане, то ли в Воркуте или Ухте пятого. Забегая вперед, скажу, что в 60-х годах в Москве я сидела за поминальным столом после кремации тети Лели в обществе этих людей и слушала их рассказ о кругах ада. Тетя Леля умерла в 1966 году, кремирована, и урна с прахом установлена в колумбарии на территории Донского монастыря. Туда же позже поставили и урну с прахом дяди Коли…
Но вернемся к Лефортово, где после какого-то времени Абакумов приговорил Бушманова Н.С. к 10 годам лишения свободы без права переписки. Из Лефортово, как говорил дядя Коля, «этап» в теплушках ушел в Свердловск в пересыльную тюрьму. Там его «этап» направили в Нижний Тагил. Здесь произошла одна удивительная встреча. Утром, на следующий по приезде день заключенных вывели во двор тюрьмы и построили в отряды, каждому из которых предстояло делать свою определенную работу на каком-то строительстве. Новичков построили самыми последними, после отряда пленных японцев. Затем повели рыть котлован. И вот когда все взялись за лопаты, а конвоиры оказались относительно далеко, на краях котлована, японец приблизился к Бушманову и на чистом русском языке сказал: «Николай Степанович, Вы меня узнаете?» А дядя по-японски ответил: «Да, уважаемый (здесь имя и что-то вроде «сан»), Вы были в военном атташе при посольстве в Москве». Дядя Коля рассказывал, как он неоднократно сопровождал каких-то высоких чинов на разные встречи с японцами. С тем японцем, с которым он встретился в Тагиле, он сидел не раз за одним столом, но ни японец по-русски, ни Бушманов по-японски «не понимали», общались только через переводчиков. Японец улыбнулся и спросил: «Ну, я знаю за что я здесь, но как Вы-то здесь оказались?!» - «Судьба…» - успел ответить дядя.
В Свердловске этап пробыл недолго и в Н-Тагиле не задержался. В конце октября погрузили на лодки и плоты около 2000 человек и по реке погнали в верховья, в тайгу. Уже по ночам шел снег, в том месте, куда их пригнали, снег лежал на земле, хотя еще не глубокий. Вышли из лодок, построили и сказали «программу»: «Ваша дневная норма 10 м3 дров в день, а в свободное время будете делать дома, где придется зимовать. Кто не выполнит норму, не получит еду». Вот и попробуй выжить, если даже палаток нет. Делали шалаши и весь день валили сосны, обрубали сучья, пилили, кололи дрова, складывали в поленницы.
К весне, по рассказам дяди, осталось в живых несколько десятков человек. Но Бушманов выжил и когда после реабилитации пришел к нам домой в 1954 году, в декабре, то очень благодарил за поддержку: «Ни за чтобы не выжил, если б не ваши посылки…» А посылки мы слали регулярно на адрес полевой почты, который нам сказал (мы с 46-го года переехали в Красноярск и это было уже здесь), что Бушманов в лагере, его адрес такой-то, мы можем раз (или два?) в месяц слать ему посылку, можно с письмом, а от него ждать писем не надо. Этот человек принес от дяди маленькую записку, где его почерком был написан нам привет…
Все годы до возвращения дяди Коли мы регулярно слали эти посылки. Дома продали все, что можно было купить-продать, обнищали и если бы ни огород и картошка, то и нам было бы не сладко. Так вот из посылок этих дядя ничего не съел, он отдавал их десятнику, и тот каждый день ставил ему «норму» в своих отчетах и таким образом давал право на получение пайки. Николай Степанович говорил ни раз, что страшнее этого лагеря в его жизни ничего не было. Даже когда в гражданскую, где-то под Киевом, а он был тогда в коннице (Дыбенко? Не Буденного, а во второй аналогичной армии), его поймали петлюровцы и, привязав к столбу, разумеется, после пыток и допросов, обливали водой, пока не превратили в ледовую скульптуру, как позже было с генералом Карбышевым. Дело было зимой, поэтому, залив, заморозив, оставили его без присмотра. Но рядом в хате наблюдала это изуверство какая-то женщина, вот она-то и вырубила его из ледяного плена, утащила к себе домой и выходила, вылечила. Но тогда он не был никак репрессирован за то, что попал в плен, а наоборот был снова принят в армию, вместе со своими конниками брал Перекоп (он всегда утверждал, что в этой знаменитой операции Буденный был ни при чем), продолжал верой и правдой «служить трудовому народу».
А вот в тайге под Тагилом, где зимой надо было валить лес и строить себе жилье на зиму, умудрился мой бесценный дядя придумать такой проект лагерного барака, что и в 1961 году, когда я была у него в Юшале, где он был на поселении после Красноярске, и где он работал в каком-то «лесном» комбинате, рассказывал Николай Степанович с горькой иронией и грустной гордостью: «До сих пор по моему проекту в тайге бараки строят!»
К весне того страшного первого таежного года осталось в живых всего ничего, я забыла точную цифру: то ли 128, то ли 218… Бушманова за его проект премировали: дали теплую телогрейку и место возле печки в бараке, который он сам со своими однобригадниками и построил. Начальник этого лагеря, где так успешно освоили экспресс-метод строительства, был обласкан повышением чина и оклада…
В декабре 1954 гола вечером к нам в дверь постучали. Я пошла открывать дверь, смотрю – стоит зек в обычной зековской шапке и тужурке, валенках. Смотрит на меня и, слегка улыбаясь, спрашивает: «Ты Люся? Люсенушка?,,» Я растерялась, а он:
- Тетя Леля дома?
- Дома…
Мы зашли в дом, из кухни вышла тетя Леля и мгновение стояла белая, как мел, потом шепотом: «Ко-о-о-ля!» и как кинется к нему на шею, он ее обнял, сгреб, а она потеряла сознание. Он ее взял на руки и нежно-нежно перенес на кровать, но она тут же очнулась, опять к нему… И слезы, слезы, слезы… Я, бабушка, тетя Леля и дядя Коля, мы все так плакали, так плакали! Радость была выше наших сил, ведь с 1941 года не было весточки до 1945-го никакой, а с 45-го до декабря 1954-го только надежда, что раз посылки не возвращаются, значит жив. Меня дядя видел семилетней, а теперь уже в 21 год! И узнал! Пришли с работы папа и мама, был горько-торжественно-радостный ужин… Вот так он пришел, но ему не разрешалось жить в столичных городах, не разрешалось никуда уезжать без отметки в КГБ, да и разрешение нужно было еще получить. В общем, как обычно это было у всех, прошедших лагерь.
Мои родители были уважаемыми в городе людьми: мама работала заместителем заведующего крайздравом (была членом бюро крайкома партии), отец – зав. хирургическим отделением госпиталя инвалидов войны, награжден орденом Трудового Красного Знамени. У мамы военные награды, она с госпиталем 1517 из Ачинска была передислоцирована в Харьков. В госпитале мама была начальником лечебной части, а потом работала заведующей Ачинским горздравом и оттуда ее перевели в Крайздрав. Все, кроме меня, бабушки и тети Лели были коммунистами. Дядя Коля с 1919 года, мама с 28 или 29-го, папа с 1941 года.
Вот их положение и связи и помогли устроить дядю Колю на завод ПВРЗ плотником. Это был праздник! Помню как однажды дядя Коля пришел с работы веселый, насвистывая песенку. Жили мы тогда в деревянном доме по ул.Республики, 61. Сейчас там просто поляна и киоски, чуть вглубь массива большой современный панельный дом с аптекой (это на углу с ул.Горького). Так вот, идет дядя, напевая, глаза смеются. Что такое? «А меня сегодня в профсоюз приняли!» У нас опять праздник и соседи пришли поздравлять.
А вот с соседями попутно вспомнилась другая история. В 1947 году мою маму, Брумук Наталью Леонтьевну, выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета (или в 48??). Везде по городу расклеили портреты с призывами голосовать за нее. Тогда, как мы вскоре узнали, наш сосед, некто Старухин, который работал в хоз. части госпиталя инвалидов войны, бывший снабженец и в армии, написал куда-то в «органы» донос, что у Натальи Леонтьевны родственник враг народа, а она ему помогает. Маму вызвал к себе первый секретарь крайкома Аристов, который хорошо ее знал и знал ее биографию (из бедняков, была активисткой и в комсомоле, и в партии, ее пытались убить дважды кулаки и т.п.) и предложил ей написать отказ от родственника Бушманова Н.С. или отдать партийный билет. А что такое исключение из партии – тогда все хорошо знали, да еще за связь с врагом народа. Но мама, честнейший человек, сказала, что она никогда не верила и не верит, что Бушманов враг народа и никогда от него не откажется. Надо отдать должное и мужеству Аристова, он вернул ей партбилет, но сказал, что о выборах в Верховный Совет и речи быть не может. Агитки со стен в городе не снимали, но в списках для голосования ее фамилии не было.
Однажды приходит с работы дядя и говорит, посмеиваясь: «А меня в бригаде мужики сегодня спрашивают:
- Правда, что ты, Степаныч, в армии лейтенантом был?
- Правда, правда, - говорит дядя, - да и командовать приходилось»…
Зауважали плотники дядю за это, хвастались, что у них в бригаде офицер бывший работает.
Дальше все шло как у всех подобных: регулярные отметки, посещения органов, не менее регулярные визиты к нам домой…
В 1956 году маму направляют в Норильск принимать от МВД медицинское хозяйство – заведовать горздравом Норильска. Мама едет одна, т.к. мне надо было заканчивать институт, и мы все остаемся в Красноярске. В Норильск Бушманову переезд не разрешают, и он просит Урал, разрешают на станцию Юшала, Свердловской железной дороги. Они с тетей Лелей в 1957 году переезжают туда. Я была там в 61-м. Это малюсенький домик, стены из дерна, крыша из соломы, но в домике исключительная чистота, уют и порядок. Места было так мало, что даже для меня раскладушку негде было поставить, и я спала на полу в «кухоньке», ноги торчали в комнату. Дядя стал работать плотником на «лесном» заводе. Когда я в 1961 году с ним встретилась, он хвастал, что по чужим документам его возило начальство в Москву в Госплан защищать там какие-то финансы. Другими словами, в Юшале знали кто он и его интеллектуальные возможности. С честью он дважды отстаивал интересы Юшалы в Госплане!
Все годы после лагеря Бушманов хлопотал о реабилитации, искал соратников, писал письма Шелепену, своим довоенным друзьям, которые стали маршалами. И наконец лед тронулся. В начале 60-х годов (оттепель!) он был полностью реабилитирован, получил в Москве однокомнатную квартиру на ул.Лобачевского, был принят на работу в архивы Министерства Вооруженных Сил.
В том самом архиве он и нашел имя предателя, выдавшего его и документы на свою награду – Красную Звезду (за личное мужество) в далеких 20-х годах…
В это время популярны стали в прессе сюжеты о таких вот врагах-героях. Вышла «Брестская крепость» Смирнова, и Николай Степанович связался с автором. Смирнов встретился с дядей Колей и еще одним его соратником (который через много лет писал в «Литературной газете» о Бушманове в связи с появлением «Зубра» Гранина о роли Николая Степановича в «Берлинском комитете»), выслушал их рассказы и вот что сказал: «Вы меня тоже поймите, я должен пером зарабатывать на хлеб с маслом, а ваши одиссеи могут дать мне либо славу, либо пайку. Пока я о вас писать не берусь…» Велик был еще страх перед жерновами Родины!
А журналист Корольков не испугался и написал в «Огоньке» большой разворот «Берлинский комитет», собирался писать книгу, но что-то не сложилось. «Полет из ада» про Девятаева был издан и до сих пор время от времени я читаю или слышу по радио об этом невероятном подвиге и всегда, вспоминая Отечественную войну, говорят и пишут о Бушманове и Рыбальченко, о Девятаеве.
Однажды в Москве, после похорон тети Лели в 1966 году, когда на поминки пришли все герои этих событий, я слушала их воспоминания. И Рыбальченко, и Девятаев, и те друзья Бушманова, которых я не помню по фамилии, кроме разве генерал-лейтенанты Кригнера Михаила Александровича, начальника спецотдела академии Фрунзе (или Крюгера?), все с большим уважением и восхищением говорили о жене Бушманова, которая не предала его, не бросила. Отзывались и о нем самом, как бесконечно стойком, честном и мужественном человеке.
Хоронили дядю Колю в 1975 году на лафете, с залпами, с воинскими почестями. Я не была на похоронах, знаю только из писем друзей и рассказов. У него болело сердце, он каждый год лечился в санаториях Министерства Обороны, но однажды утром, когда нес из кухни кофе в постель для жены, упал и умер у себя дома, в своей московской квартире. Его кремировали и урну с прахом поместили в колумбарии на территории Донского монастыря, там же, где и его жену.
Когда мы с дядей Колей в мои приезды гуляли по Москве, он всегда водил меня в Донской монастырь и к тем великим могилам, которые его окружают. Всегда мы с ним клали цветы на эти могилы.
Я не была в Москве с 1979 года, только тогда ходила к моим любимым, к их праху. Положила цветы. Есть ли сейчас там ниша Бушмановых, не знаю… В сердце моем они всегда со мной.
Как-то, будучи в Москве я спросила дядю Колю что он думает о современной поэзии. А надо сказать, что он знал массу стихов, знал множество романсов и прекрасно их пел, сам писал стихи. Меня тогда несколько удивил его ответ. Он сказал, что самое выдающееся поэтическое произведение XX века – это стихи Е.Евтушенко «Потомки Сталина» (прим.администратора сайта КВОКУ - очевидно, речь идет о стихотворении "Наследники Сталина"). Он увидел в нем глубочайшее мудрое прозрение, глубокую философию: «Пока будут живы «потомки» Сталина, не будет никакого покоя в мире…» Я тогда спросила его, веря в скорое торжество коммунизма (так воспитало меня время), он несколько иронично так глянул на меня и как малому несмышленышу стал «доходчиво» объяснять, что коммунизм построить невозможно ни в одной отдельной стране, ни в мире. Увидев мое потрясение, утешил: «Но вот на техническую мысль человечества я уповаю. Так быстро идет развитие техники, что, вероятно, через несколько веков, если хватит у людей терпения, будет и что-то вроде коммунизма: никто не решится уничтожать кого-то, войны на уничтожение прекратятся… Человечество надо кормить, планета Земля мала, будут выдуманы, сделаны новые технологии, облегчающие эти задачи…» Что-то, но более глубокое и рассудительное говорил мне дядя Коля. И теперь-то я понимаю как он прав.
* * *
Наследники Сталина
Безмолвствовал мрамор.
Безмолвно мерцало стекло.
Безмолвно стоял караул,
на ветру бронзовея.
А гроб чуть дымился.
Дыханье из гроба текло,
когда выносили его
из дверей мавзолея.
Гроб медленно плыл,
задевая краями штыки.
Он тоже безмолвным был -
тоже! -
но грозно безмолвным.
Угрюмо сжимая
набальзамированные кулаки,
в нём к щели глазами приник
человек, притворившийся мёртвым.
Хотел он запомнить
всех тех, кто его выносил, -
рязанских и курских молоденьких новобранцев,
чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,
и встать из земли,
и до них,
неразумных,
добраться.
Он что-то задумал.
Он лишь отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:
удвоить,
утроить у этой стены караул,
чтоб Сталин не встал
и со Сталиным - прошлое.
Мы сеяли честно.
Мы честно варили металл,
и честно шагали мы,
строясь в солдатские цепи.
А он нас боялся.
Он, веря в великую цель, не считал,
что средства должны быть достойны
величия цели.
Он был дальновиден.
В законах борьбы умудрён,
наследников многих
на шаре земном он оставил.
Мне чудится будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять
сообщает свои указания Сталин.
Куда ещё тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер. Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли
из мавзолея
его.
Но как из наследников Сталина
Сталина вынести?
Иные наследники
розы в отставке стригут,
но втайне считают,
что временна эта отставка.
Иные
и Сталина даже ругают с трибун,
а сами ночами тоскуют о времени старом.
Наследников Сталина,
видно, сегодня не зря
хватают инфаркты.
Им, бывшим когда-то опорами,
не нравится время,
в котором пусты лагеря,
а залы, где слушают люди стихи,
переполнены.
Велела не быть успокоенным Родина мне.
Пусть мне говорят: «Успокойся...» -
спокойным я быть не сумею.
Покуда наследники Сталина
живы ещё на земле,
мне будет казаться,
что Сталин - ещё в мавзолее.
Евгений Евтушенко, 1962.