Нас так воспитывали

Мы учились с ним, точнее, с ними — с Игорем и Таней — в одной школе, были и есть друзьями, вместе проводили свободное время, много разговаривали, гуляли, обменивались книгами, пели и смеялись.

Не помню, чтобы мы переписывались после окончания школы, но как только попадали в родной город одновременно, первым делом неслись друг к другу узнать, поделиться, увидеться, обняться, отдохнуть душой. У Игоря в юности была уникальная способность — он очень заразительно смеялся. И при этом плакал. Слезы натурально лились из глаз. Так его душа откликалась на радость.

Он всегда был центром нашей компании. Добрым, великодушным и веселым. Мы тогда предполагали, что он, мальчик из очень хорошей благополучной семьи, сделает серьезную карьеру: и в силу своей образованности, хорошего воспитания, личного обаяния и открытого радостного отношения к людям, к жизни, и в силу возможностей своих родителей — станет большим человеком. Мы представляли его то в смокинге на дипломатическом приеме, то в строгом костюме на большой трибуне, то в бархатном елизаветинском камзоле на сцене столичного театра, то на экране телевидения. Но никто из нас, его друзей, никогда не думал, что сначала сапоги, а потом берцы сотрут в кровь и искалечат навсегда его ноги; что от него будут зависеть жизни сотни восемнадцатилетних мальчишек; что он, наш веселый, легко шагающий по жизни друг, всю жизнь будет кочевать по Союзу, а потом и по постсоветскому пространству с верной Таней и двумя детьми — из гарнизона в гарнизон, со съемной квартиры на съемную квартиру, и только к пятидесяти годам уже в чине полковника наконец получит свое собственное жилье.

Игорь Михайлович Кара... Полковник в отставке. Уволился из армии по болезни в 2005 году. Продолжает работать в одной из структур Министерства обороны. Госслужащим.

— Почему же все-таки армия, Игорь?

— Ты знаешь, в принципе я очень далек был от армии. И поступил в Киевское общевойсковое потому, что хотел быть военным переводчиком. Где-то я читал — их отправляли в командировки, от них иногда зависели переговоры по установлению отношений между государствами. Ну, детство, что тут скажешь. Когда меня спросили при поступлении — на инженерный факультет или на разведку, я выбрал разведку, потому что там изучали иностранные языки. Я еще свято верил, что буду военным переводчиком. И стал учить... китайский.

После окончания военного училища меня сразу отправили под Ташкент, в поселок Азатбаш. В резерв 40-й армии.

На пополнение некомплекта.

* * *

Такое ничего не объясняющее сухое словосочетание тогда означало страшную процедуру. Когда, как там было принято говорить, «за речкой» (в Афганистане) погибал офицер, то есть случался «некомплект», вместо погибшего посылали кого-то из резерва — из этих вот зеленых выпускников.

Об отправке в Азатбаш Игорь сказал только нам и юной жене своей Тане. Она поехала за мужем.

Кстати, о Тане. Чтобы долго не описывать ее преданность, верность, ее умение обеспечить крепкий тыл, уютный дом, ее любовь, ее невероятную силу духа, скажу только одно: если бы был институт по подготовке офицерских жен, ректором я бы назначила Таню. Без какого-либо конкурса.

* * *

— Для ребят-афганцев, которых считают жертвами режима, что такое была афганская война?

— Видишь ли, тогда приказы не обсуждались. Мы давали присягу. Мы понимали и видели все и даже больше. Знали, что Советы сами подготовили апрельскую революцию и сами же вломились ее поддерживать. Знали, как гибнут там люди, знали, сколько судеб покалечено. Но мы все давали присягу.

Позорно, что сразу после развала Союза к афганцам резко изменилось отношение. Многие молодые люди сейчас думают (не без активного участия некоторых историков и политиков), что ребята шли в Афганистан пострелять. В стране нашей (в отличие, скажем, от США) не уважают свою память и историю. А ведь история страны — это люди. Их, в данном случае, молодые судьбы. Они не виноваты, что самое прекрасное время их жизни — молодость — совпало с правлением партийных монстров. Можно ли эту жизнь вычеркивать? Нет! Даже оказавшись в этой страшной, бессмысленной мясорубке, они старались быть людьми. Конечно, они не защищали свой дом, не боролись за свою или чью-то свободу, но и там, в Афгане, было за что зацепиться молодой, жаждущей правды и справедливости душе — были дружба и взаимовыручка, боевое братство и правило «сам погибай, а товарища выручай», были офицерская честь и свои справедливость и правда, без которых молодым, полным сил мужчинам так бесприютно в этом мире...

Мне очень горько, что к афганцам нет того отношения и уважения, которого они заслуживают.

— Да, война в Афганистане — это молодость целого поколения. Меня удивляло, что ребята добровольно туда отправлялись.

— Я сам несколько раз писал рапорт с просьбой отправить меня за речку. Стыдно было, что кто-то воюет, а ты отсиживаешься. Я считал своим долгом служить там. Нас так воспитывали. Но тогда семейных, не обеспеченных жильем, в Афган уже не отправляли. Таня ждала нашего первенца. Меня отправили в Термез. С балкона дома, где мы жили, ночью видны были огоньки за речкой — трассирующие пули.

Вот ты спрашиваешь, на кого я хотел быть похожим. Нас, молодых лейтенантов, столичных, заносчивых, смешливых выпускников, тогда «натаскивал» командир роты Володя Ровба. Афганец, крепкий, уверенный и спокойный. Но очень суровый. Он не давал нам спокойно жить, гонял нас по пятидесятиградусной жаре до потери дыхания, учил, как надо учить, понимаешь?

Я только потом понял — он учил нас выполнять извечную заповедь офицерского корпуса: «Любить и беречь солдата».

От нас теперь зависело, насколько разведчик будет готов к службе за речкой, насколько он овладеет искусством разведки, как быстро он научиться мыслить и принимать решение. И как при этом сможет сохранить свою жизнь.

— Если бы сейчас у тебя была фантастическая возможность начать все сначала?

— Не знаю... Но поверь, для меня служба в войсках — самые памятные дни. На мне была гигантская ответственность — от меня зависели судьбы людей. Честно тебе скажу — я чувствую себя достойным офицером. Потому что все мои разведчики — все, кого я готовил в учебке, вернулись живыми и невредимыми.

— Расскажи о них.

— Они приезжали такие... дети, чистые дети. Простые дети. Я уже тогда был командиром разведроты, и в подчинении у меня было около 170 человек. У нас закончилась пятимесячная программа в Шерабаде, в горном учебном центре. Я круглые сутки не расставался с ними, приходилось быть даже жестоким, потому что они должны были остаться живыми. С ними я мотался по горам, с ними стрелял, с ними ночевал, с ними ел. Не увидел, как дочка Оля начала ползать, ходить, говорить первые слова.

Наконец мы приехали в Термез. Захожу в курилку — сидит боец Балашов и плачет, мол, меня не отправляют в Афган. Я ему говорю, значит, не судьба. Так он, представь, дождался командира дивизии, умолял, написал рапорт, комдив поздно вечером звонил в Москву, на следующий день Балашов радовался, уехал в Афган. Веришь, сердце щемило — думал, а вдруг судьба как-то подсуетилась, пытаясь его, Балашова, для чего-то важного сохранить...

— Вернулся?

— Вернулся. Живой, здоровый. Молодец.

— Судьба? Высшие силы? Игорь, а ты веришь в Бога?

— Сейчас верю. Жалею, что раньше к этому не пришел. В 2008 году перед четвертой операцией (всего было восемь) меня крестили. Я верю в Бога и молюсь. А тогда... Мы ведь все были атеистами. Но... Не знаю, правильно ли я тогда поступал. Но перед отправкой разведчиков за речку, когда я обнаруживал на бойце нательный крест, — тогда его запрещали носить, я заставлял этого солдата учить молитву. Нет, ну а как же? Нательный крест есть? Верующий? Значит, должен знать, как обратиться к Всевышнему. Знаешь, когда жизнь там конкретно делилась на сегодня — живой, а завтра — нет, все средства были хороши для спасения. Не знаю, правильно ли я поступал...

— Ты прослеживал их судьбу? Кого ты помнишь?

— Я помню практически всех. Они, кстати, собирались недавно, приезжали ко мне в гости. Часто звонят мне. Прибалтика, Израиль, Россия, Германия, Украина, конечно. После Евро-2012 мы опять должны собраться.

Когда оперировался в Москве — ребята приезжали туда. Из Рязани, из Подмосковья, из Ростова.

В Термез однажды из Казахстана группа прибыла. Вот это была дружба! Они вместе учились и выросли в одном дворе. Все вместе ушли служить, все ушли в Афганистан. И все вернулись. Уколов, Мушта, Сенчев... Красавцы ребята. Андрей Сенчев, выпускник-суворовец. Помню, курс обучения подошел к концу. Началась эпидемия желтухи. Привычное дело в Средней Азии. В строю было порядка 70 человек из 170. Из семи офицеров в строю осталось трое. У нас последняя проверка. Марш-бросок. На привале попросил у Сенчева флягу с водой. Мы следили за водным режимом. Это было очень важно в жару. А он флягу мне не дает и лицо прячет под панамой. Говорит: «Вода у меня закончилась, командир». Подхожу, прошу поднять панаму с лица, вижу — белки глаз желтые. Ты знаешь, я даже обрадовался! Положу, думаю, в госпиталь, он останется у меня старшиной. Умный, толковый, симпатичный парень... Так ко мне пришла вся эта его бригада дворовая, стали упрашивать, чтобы Сенчева отправили с ними. Я его после лечения отпустил, конечно, но с тяжелым сердцем. И как чувствовал. Попали в засаду, ребят забирала вертушка, а Сенчев — он был пулеметчиком, прикрывал отход разведгруппы, получил серьезное ранение — коленный сустав раздробило...

Денисов Олег из Ленинграда... Приехал в учебный центр в Шерабад его отец — профессиональный фотограф. Он много фотографировал. Сын уехал в Афганистан, вернулся живой и невредимый. Отец его приехал сына встречать, у меня остановился, напились с ним от радости... Благодарил.

Мы, конечно, их крепко гоняли. Лето, изнуряющая жара. Перли бегом с ними в горы. Сухие они были, как сайгаки. Зато ученые, ох, ученые!

Потом мы еще раз встречались с отцом Денисова. Он привез мне записи своего сына, сделанные на Ленинградском радио. Такие дневники, от учебки до возвращения из Афганистана. И то, как он о нас, офицерах учебки, говорил — лучше, чем любая награда. Хотя, скорей, их благополучное возвращение — вот это лучшая мне награда за службу.

Был такой боец, наш, украинец, по фамилии Мягкый. Просился в разведку. Весу —120 кг, подтянуться не мог, одышка. Но преследовал меня, упрашивал. За время учебы и тренировок сорок килограммов сбросил. Мама приехала. Я когда ее увидел, понял, в кого сыночек пошел. Она шум подняла, мол, уморили парня, скандал, начмед меня вызвал, а потом Мягкого. Входит Аполлон! 80 кг. Сильный, крепкий, широкоплечий, мышцами играет. Красавец!

Моя рота была моей семьей. Мои солдаты — это были мои дети.

— Неужели не было мысли куда-нибудь переехать, что-нибудь изменить в своей жизни, в жизни своих близких? Зачем нужны были такие жертвы? Ты со знанием нескольких иностранных языков, молодой, перспективный, мог работать где угодно.

— Слушай, только не ухмыляйся сейчас. Я Родину любил. Не правительство, не государство, а землю, на которой мы жили, и людей. Это не громкие слова. Я Родину любил. И ей служил. И ей присягу давал. И потом, как я уже говорил, приказы не обсуждались. В этой ситуации я просто делал все возможное и больше, чтобы мальчишки вернулись живыми и невредимыми.

— Любил землю, на которой жил? Так ведь вы в Узбекистане и Таджикистане жили среди чужих людей. Людей со своим языком, своей культурой, своей религией и, наконец, со своими устоявшимися, часто средневековыми представлениями о жизни.

— Мы прекрасно там жили! Ну ветер-афганец донимал, конечно. Жара. И у нас осталось там много искренних друзей среди местных и по сей день.

Это уже перед развалом СССР вдруг стали проявляться — впрочем, как и везде, по всей территории Союза — темные личности, которые сами не знали, чего хотели. Бандиты, разбойники, словом. Вот тогда они осмелели. Однажды нас отправили в соседний Таджикистан. Таня осталась с детьми. Тогда уже и Сережка родился. А в нашем доме — служебные там были квартиры — остались только наши девочки. Они собрались вместе и несколько ночей, пока мужчин не было, все с детьми жили в одной квартире. В той квартире жил Дик, матерый служебный пес, который своим лаем басовитым отпугивал всех, кто ломился в дом.

— Потом и у вас появилась собака?

— Бой, рыцарь верный. Он с нами делил все тяготы службы: переезжал с места на место, летал в самолетах, детей охранял, даже воров ловил. Душа-человек он был, наш Бой. Как он нас преданно любил. Как нам его не хватает...

— И все-таки, как же и когда вы оттуда уехали?

— К нам однажды пришел наш друг Рустам, хозяин чайханы, серьезный обстоятельный человек. И сказал: «Игорь, лучше вам уехать. Я могу, если что, спрятать твою семью, но ненадолго. Если наши узнают, я стану врагом для своего народа, они меня и мою семью зарежут»...

Начались погромы в тех домах, где жили русские, украинцы...

Я согласился на перевод в другой округ. И там, да и в других местах, старался делать свое дело честно. Присягу давал. Говорил тебе уже? Так-то!

— А сегодняшняя армия? Нужна ли она в том виде, в котором она есть сейчас?

— Я могу судить только по газетам или репортажам. Не та армия! За год солдат, как говорится, испугаться не успеет. То есть ничему он не научится. И не изменится. Меня возмутил случай, когда в одной части избили солдата до смерти. И по ТВ выступил командир полка, холеный, самоуверенный, и цинично произнес: «Це все наслідки радянської системи»

Уже двадцать лет, как нет Союза. Какие «наслідки»?! Это элементарная офицерская безответственность, отсутствие воспитательной работы и офицерской чести. Какой же ты офицер, если твои солдаты зверски избивают друг друга! Я часто вижу молодых лейтенантов — совсем не те, что были раньше. Я знал многих офицеров моего поколения, талантливых, способных. Они уволились — не видели смысла в дальнейшей службе.

— Игорь, я знаю, что в сорок с лишним лет ты опять стал учиться.

— Да, учился. Окончил Национальную Академию обороны Украины, а потом учился в Китае, в институте иностранных языков. Изучал Путунхуа — государственный китайский язык.

— Зачем?

— А зачем люди учатся? Чтобы знать. Я вообще люблю учиться. После учебы планировалась работа в посольстве Украины в КНР военным атташе. Но я серьезно заболел, и сорвались все планы.

— Что такое счастье, по-твоему?

— Я, к сожалению, это понял позже, чем надо было. Счастье — это моя семья. Жена Таня. Дочь Оля — умница, все умеет, все успевает. Сын Сережа. Он — офицер. Когда его при поступлении спросили, почему он решил стать офицером, он ответил, что хочет быть похожим на отца. Да он просто другой жизни себе не представляет. Мои дети дружат с моими бывшими бойцами. Дети, когда были поменьше, ныли: «Пап, когда наш Вася приедет?» А «наш Вася» — это Вася Рыбалко, афганец. Родной человек для нас. Сейчас он тоже офицер. Недавно Римас с семьей из Прибалтики приезжал. В дверь не поместился, исполин. Приехал семью показать. Многие приезжают и зовут к себе.

— Скажи, а когда ты смеешься, ты по-прежнему плачешь? Как в юности?

— Нет. Многое изменилось. Очень многое изменилось. Но смеюсь по-прежнему часто...

Марианна Гончарова