№78 (24123) от 04.05.2005
Это было в Берлине
Бывалые солдаты говорят, что страшнее минометного обстрела только рукопашная. Ветеран Великой Отечественной Иван Рыжков знает это, как никто. В победном мае 45-го майор Рыжков командовал полком, первым из минометных частей открывшим 22 апреля огонь по столице Третьего рейха. Полк за берлинскую операцию был награжден орденом Александра Невского. Рыжков – звездой Героя Советского Союза.
– Иван Ермолаевич, вы брали Берлин. Что больше всего запомнилось?
– Очень тяжело было. Очень! Немцы дрались за каждый дом. Числа 25-го, кажется, мы вышли в район Шенхаузераллеи. Широкая улица, над ней по эстакаде проходила линия метро. Отсюда до Рейхстага было километра полтора. И тут немцы пошли на прорыв. Десятка полтора танков и около тысячи эсэсовцев. Вместе с нами, минометчиками, был еще стрелковый полк и артиллеристы. Офицеры, человек 15, собрались у подъезда, и откуда-то фаустник прямо в эту группу выстрелил. Командир стрелкового полка погиб, артиллерийского – тяжело ранен. И я, по сути дела, возглавил борьбу с наседавшими на нас фашистами. Четыре танка мы подбили, остальные – отошли. Влетаем, помню, в один дом. В одну комнату, в другую, в третью – ни души. Жители, видимо, кто из города убежал, кто по подвалам попрятался. Вдруг – звонок телефонный. Снимаю трубку – мужской голос, по-немецки говорит. Ну я по-нашему, по-русски послал того мужика, куда надо, и повесил трубку.
Скорее всего, звонок, на который так нелюбезно ответил Рыжков, был из бункера рейхсканцелярии. Да-да, из самого логова, где до последнего момента, как крот в норе, отсиживался Гитлер со всей своей камарильей. К тому моменту у немецкого командования оставался лишь единственный метод получения информации о продвижении советских войск. Один из адъютантов Гитлера просто звонил на частные квартиры берлинцев, расположенных в разных концах города. Номера он выбирал из обычной телефонной книги. Если хозяева жилища отвечали на звонок, то он спрашивал их, не видят ли они наступающего противника. Если же в трубке звучала русская речь – вешал трубку и красным карандашом ставил очередной крестик на разложенной перед ним во весь стол карте Берлина. Цепочка красных крестиков на карте, свернувшись петлей, с каждым часом затягивалась все туже и туже вокруг рейхсканцелярии.
– Вы помните свои чувства в самые последние дни войны, когда уже все, наверное, понимали, что еще чуть-чуть – и все. Победа!
– Конечно, жить хотелось каждому, особенно когда к Берлину подходили, а там, в предместьях сады кругом – все цветет, весна, птицы поют. Вот тут мы, да, ощутили, как хочется жить. Но обстановка быстро менялась. Сегодня мы в саду, а назавтра – уже в самом пекле. Тут сразу и сад позабылся, и птички…
– Уже берегли себя?
– Нет, за чужие спины никто не прятался. Ну, быть может, осторожнее были немножко, на рожон лишний раз не лезли. Вообще, я так скажу: хороший солдат всегда найдет способ, как смерть перехитрить. Вот у нас связист один был – светлейшая голова. В бою, под обстрелом, кабель часто рвался, так он что придумал: через каждые 30–40 метров вдоль телефонной линии отрывал себе небольшие окопчики. Порыв на линии, он раз – пробежал. Нашел концы. Связал. Обстрел – он в окопчик прыг и сидит, пережидает. Не каждый связист мог до такого додуматься. До Берлина, умелец, дошел, ни разу даже ранен не был. А в Берлине…
– Погиб?
– Не погиб – ранен был очень тяжело как раз на Шенхаузераллее. А все лейтенант один – даже фамилию называть его не хочу – он был во всем виноват. Его к нам в полк накануне только прислали. Там рядом дом шестиэтажный стоял. И командир дивизиона послал лейтенанта оборудовать на крыше наблюдательный пункт. С ним пошел и этот связист. Впереди, метрах в пятистах от дома, высилась громадная цитадель, в которой засели фашисты, достать их было невозможно. Из чего по ней только не били, даже из гаубиц 203-миллиметровых – бесполезно. Снаряды отскакивали, словно мячики, настолько прочными были железобетонные стены этой крепости. Сверху на ней была еще установлена зенитная батарея… Лейтенант влез на крышу дома. И в открытую, без всякой маскировки, стоя в полный рост, стал оглядывать в бинокль позиции противника. Связист, естественно, был рядом. Немцы-зенитчики тут же их засекли и дали залп. Лейтенанта в куски, а бедолагу-связиста, он без сознания был, бойцы на руках снесли вниз.
– Выжил?
– Не могу сказать, не знаю. Его сразу увезли в медсанбат, и больше я с ним не встречался. А батарею ту зенитную мы снесли потом из минометов.
– А с цитаделью что стало, взяли ее?
– Нет, фрицы сами сдались. Первого мая им через парламентера сообщили, что Гитлер мертв, берлинский гарнизон капитулировал, сражаться дальше смысла нет. Вскоре из цитадели стали выходить сдающиеся немцы, изможденные, они складывали оружие и строились в колонны. Почти четыреста солдат и офицеров некогда всемогущего вермахта, поставившего на колени всю Европу, теперь они напоминали побитых собак, испуганно жавшихся друг к другу. Как сейчас вижу их лица – небритые, все в синяках от осколков бетона. Все-таки наши орудия били по цитадели не зря…
– Где и когда вы начали войну, Иван Ермолаевич?
– Старшим сержантом, курсантом 2-го киевского артиллерийского училища. В июле 41-го наше училище в полном составе бросили под Киев, к которому отчаянно рвался фашист, и чуть не угодили там в котел. Но – вырвались. Хотя пришлось изрядно поплутать лесами-перелесками. Командир батареи погиб. А взводный наш форму свою в лесу закопал и вышел к своим уже в гражданке – у крестьян одолжил. Начальство даже хотело его расстрелять, но потом передумало: он сохранил оружие и партбилет.
– Тогда, летом 41-го, не было у вас ощущения, что война проиграна? Конец стране. Конец всему?
– Про «конец» мыслей не было. Наоборот, я знал, что мы обязательно победим. Передюжим врага. Только я непременно погибну – вот в этом был уверен абсолютно. Вообще – из солдат в 41-м никто почти не думал, что останется в живых. Война, мы уже понимали, будет долгой, страшной. И народу побьет ужас сколько.
– А трусость была, самострелы например?
– Было другое – ездовый один два пальца себе отрубил на руке. Под Ельцом, во втором эшелоне, стояли. Тут же за ним приехали особисты, и больше мы его не видели. А комбат собрание собрал. Больше других возмущался один старшина, санинструктор... Выступал-выступал, а когда пришли на позиции, каску надел и сидит в блиндаже, боится высунуться. Ну ничего, после боя мы с комиссаром поговорили с ним как надо. Привели в чувство. Начал воевать, как все.
– А перебежчики к немцам случались?
– В 42-м мы поддерживали огоньком 39-ю стрелковую бригаду. И вот из этой бригады несколько человек перебежали к противнику. Комбрига вызвали в дивизию и давай его полоскать: «Что у тебя за часть такая! Трусы одни!» Тут приходит к комбату один старшина: «Товарищ командир, разрешите мне с еще одним бойцом пойти сдаться в плен немцам». Комбат опешил: «Ты в своем уме, старшина! Да за такие слова я тебя!..» «Погоди, командир, послушай, что я придумал». На следующий день вылезли они из окопа и с поднятыми руками направились в сторону немцев. Те обрадовались, руками из окопов машут: «О, рус, ком, ком!» Старшина с напарником подошли к ним вплотную и гранатами их – раз-раз. И бегом обратно к своим. После этого случая еще один боец попробовал сдаться, так немцы его еще на нейтралке застрелили. И все – больше никаких перебежчиков.
– А чудеса бывали? Вот ктото точно убит? И вдруг выясняется – жив?
– Был у нас такой Романов, старший сержант, боевой хлопец, правда, прошлое у него было мутное. На гражданке он медвежатником был, сейфы вскрывал. У меня, говорил, судимостей больше, чем мне лет. Но воевал, дай бог каждому. Вынес на себе из окружения раненого взводного, оружие его еще тащил. А позже под Касторной вместе с командиром отделения в плен попал. Немцы их сразу не расстреляли. Заперли на ночь в сарай. Часового поставили. Ночью Романов в дверь стал стучать. Часовой в сарай только сунулся, он вырвал у него винтовку и кулаком – в висок ему. Тот упал, но успел все же выстрелить. Немцы переполошились, стрельбу подняли… Утром командир отделения добрался до нас. Один. «А где Романов?» – спрашиваем. «Не знаю, убит, наверное, сам видел, как он упал…» Прошло больше года. О Романове ни слуху, ни духу. И вот после Курской дуги стою как-то у дороги, мимо едут артиллеристы. Гляжу, глазам не верю: на лафете пушки – мать честная! – Романов. Точно он! Сидит, цигарочкой дымит. Меня узнал, подлетел, обнялись с ним. Оказалось, тогда его ранило в ногу. Перетянул рану ремнем, чтобы кровь остановить, кое-как доковылял до леса, а потом его танкисты подобрали...
– А с вами чудеса случались?
– Раз было на Курской дуге. В штаб дивизии приехал тогда поэт Евгений Долматовский. И что-то ему захотелось поговорить с кем-нибудь с переднего края. Позвонили нам. Командир бригады мне кивает: «Давай поезжай». Сели на лошадей с одним старшиной, а ехать было километров восемь. Дорога шла через лощину. Выскакиваем из лощины наверх, перед нами – огромное поле, а где-то там впереди, в полукилометре, солдат какой-то стоит и что-то нам машет. Мы – через поле и к нему: «Тебе чего, боец? Чего ты машешь?» А у того глаза, как фонари, вытаращился на нас: «Так я ж вам махал, чтобы вы через поле не ехали. Поле-то минное».
– Так вы что – по минам, получается, проскакали?
– Ну да – по противотанковым. Но мы бы об этом и не узнали, не скажи нам солдат.
– С Долматовским-то встретились?
– Ну а как же. Минут двадцать с ним поговорили, рассказали ему о житье-бытье нашем на передовой. И уехали обратно. А Долматовский потом стихотворение написал.
– До сих пор ожесточенные споры вызывает знаменитый сталинский приказ № 227 – «Ни шагу назад!». Немало тех, кто считает этот приказ неоправданно жестким, даже бесчеловечным.
– Так говорят только те, для кого важна не истина, а политический заказ. Коньюктурщики и болтуны. Надергивают фраз из контекста и трясут ими на каждом углу. Хотя на мой, да и не только мой, взгляд – приказ был правильный. Рассуждать даже нечего. Драпать дальше действительно было уже некуда. Даже сами немцы, почитайте мемуары их генералов, признают, что после появления этого приказа осенью 42го, отступать русские перестали.
– Война вам снится?
– Сейчас уже нет. Раньше часто снилась, в основном бомбежки. Страшное дело! Пикировщики, Ю-87, налетят, станут в воздухе в кружок и один за другим ныряют к земле, бомбами сыплют. Земля ходуном ходит. А ты лежишь и думаешь: попадет в тебя – не попадет. Как видите – пронесло. Повезло, наверное…
Автор: Олег БАЛОБИН
http://www.vmdaily.ru/article/10706.html
ГЕРОЕВ ПОДВИГИ БЕССМЕРТНЫ!
Жизнь этого поколения, если бы кому-то удалось по настоящему, правдиво, талантливо, во всех нюансах, изобразить ее на холсте или бумаге – была бы не знающим себе равных в искусстве эпическим полотном, сагой о героизме, и, одновременно – библией служения Отечеству и моральным заветом потомкам. Герои Советского Союза и Полные Кавалеры орденов Славы – квинтэссенция этого поколения. О каждом из этих людей, об их драматической и героической жизни, и в годы войны, и в мирное время, можно написать целый роман. Мы же попросили их рассказать лишь о трех мгновеньях войны:
– об одном из запомнившихся ее дней;
– о том, когда и за что было присвоено высокое звание Героя или вручены ордена Славы;
– о том, как пришел в их жизнь День Победы.
Иван Ермолаевич Рыжков
Герой Советского Союза, на фронте с 1941-го, родился 10 марта 1921 года в селе Ольховатка Енакиевского района Донецкой области. С октября 1951 года – в Главном разведывательном управлении (ГРУ) Генштаба Министерства обороны СССР.
- Начал войну в 41-м, курсантом 2-го Киевского артиллерийского училища. С 8 июля мы были уже на позициях, на реке Ирпень. Месяц мы там оборонялись, задерживали немцев, которые с ходу пытались взять Киев. После окружения под Киевом попал в запасный полк, а в декабре 1941-го – в 106-й минометный полк в котором и провел всю войну, начиная с должности командира батареи. В марте 1943 года наш полк вошел в состав 1-й минометной бригады 5-й артиллерийской дивизии прорыва РВГК. Я был тогда уже старшим лейтенантом и меня назначили на должность командира дивизиона. На Центральном фронте, на его северном фасе, немцы наносили главный удар по 13-й армии, которую поддерживала наша дивизия, в том числе и наш полк. И немцам в первый же день удалось прорвать первую линию нашей обороны и подойти ко второй. На второй день начались контратаки. Наш полк участвовал во всех этих боях.
Почти двое суток шли бои за Поныри. Немцы, то занимали их, то отступали, и вот, 7 или 8 июля они обошли Поныри и вышли восточнее их, к высотам. Там оборонялась наша 307-я стрелковая дивизия, но она понесла очень большие потери, в ротах оставалось всего по 5-10 человек. Нам приказали переместить на этот участок НП и батареи. Немцы были уже на высотах, и нам пришлось вместе с пехотой вышибать их оттуда. На одном участке командир взвода лейтенант Черненко возглавил и пехоту и наших и повел их в штыковую атаку. Во время атаки ему прострелило грудь, легкие, но он оставался на наблюдательном пункте, отказываясь идти в госпиталь. Три недели отлежался в полку – и снова в бой! Позже он погиб на плацдарме…
С августа 1944-го я был заместителем комполка по строевой части. Два месяца заменял его под Варшавой, пока он был в госпитале. После форсирования Одера он опять попал в госпиталь, и до конца войны я исполнял обязанности командира полка.
Особо памятна Берлинская операция. Своим минометным огнем мы расчищали пехоте путь к Берлину через Зееловские высоты. Вечером 21 апреля вместе с пехотой мы и вошли в пригород Берлина – Вайсензее. А на другой день начались кровопролитные бои в самой столице. Однажды, на нашем участке танки и пехота гитлеровцев пошли на прорыв. Мы отбивались от них гранатами и бутылками с зажигательной смесью, подбили несколько танков, которые заняли улицу, и уцелевшим танкам пришлось остановиться и отойти назад. Бой продолжался всю ночь.
За этот бой я и был представлен к званию Героя Советского Союза. Меня тогда ранило, но я остался в строю. А в целом, звание Героя было присвоено за хорошую организацию разведки и взаимодействия с пехотой, за умелое управление огнем полка во время Берлинской операции – за прорыв обороны противника и бои в Берлине.
9 мая 1945 мы встретили в лагерях северо-западнее Берлина. Весело, радостно было! Но я поздравил личный состав полка еще 1 мая. Когда Берлин капитулировал, я построил полк и объявил, что для нас война закончилась…
Записал Константин Быков