Рыжков Иван Ермолаевич
Я родился в 1921 году на Украине в Донбассе. Село Ольховатка Енакиевского района Сталинской, потом Донецкой области, сейчас это поселок городского типа. С 1907 по 1917 годы отец работал на прокатном цехе завода. Получал солидно – 7 копеек золотом, правда с 1912 платили ассигнациями. В 1917 году завод остановился и отец переехал в деревню, где получил землю. Поскольку у нас в семье было 6 ребят, земельки нам дали порядочно – на каждого сына по 2 гектара, кроме того, что давали по 3-4 гектара взрослому. Во всяком случае, у нас земли было достаточно.
В 1921-1922 годах у нас голод был страшный. Отец тогда тифом болел, а мне полтора месяца было и меня к себе тетя забрала. До 1932 года я у нее воспитывался, жил в одном доме с тетей, дедушкой и бабушкой. В 1932 году тетя умерла и хозяином в доме стал я, опекал и дедушку, и бабушку.
К 1929 году наша семья окрепла, появилась лошадь, корова, свиньи, овцы были. Когда началась коллективизация, отец в колхоз не пошел. У нас в 7 километрах от села шахта была, и отец пошел на нее работать кладовщиком. Работал он пять дней в неделю, часто приходил домой, бывало и в рабочие дни, но чаще только в выходные. Платили ему прилично.
В 1933 году снова был голод. Было голодно, но жертв не было. Отец на шахте получал карточки на всех детей, нам давали по 400 граммов хлеба, а ему по 800 граммов, потом крупу давали, сельдь давали, иногда мясо, но это редко. Еще у нас в селе у всех были большие огороды, у нашей семьи соток 12-15, это только те, что обрабатывали, а половину вообще не обрабатывали, там корма выращивали.
Первоначально в селе у нас была школа-семилетка, которую я окончил в 1936 году. После окончания школы я поступил в педагогический техникум, а в нашей школе образовали 8, 9 и 10 классы. В 1939 году я окончил техникум и был направлен в Старобешевский район, там в основном татары жили. Брат этот же техникум двумя годами раньше окончил, его направили на север нашей же области, в городишко Старобельск. Там в школе не было учителя русского языка и он, сперва, 2 месяца по 4 часа в день преподавал. Сперва, преподавал в нашей школе в 5, 6, 7-м классах. Потом стал в 8, 10 классах преподавать и через 3 года стал директором школы. Но не уберег себя. Простудился и умер.
Я приехал в Старобешево, в поселок, который назывался Отделение совхоза «Горняк». У нас зерновое хозяйство было, еще у этого хозяйства было два животноводческих отделения. В этом поселке школа была, в ней 4 класса, в каждом по 7-8 человек. Я приезжаю, директор школы на 9-м месяце была, отдает мне ключи: «Будешь и заведующим, и преподавателем в четырех классах». Школа – одна комната. В первом ряду – первый класс сидит, первые класс, второй ряд – третий класс. А после обеда – второй и четвертый классы.
Когда началась война с Польшей, не было еще ясно, какие у нас будут отношения с немцами и началась скрытая мобилизация. Мне пришла повестка, я пришел в район, говорю так мол и так, призывают. Завтра-послезавтра отправят. Мне: «Нет, нет, подожди, мы сейчас договоримся». Позвонили военкому, он мне еще 2 недели дал. Через 2 недели прислали новую учительницу, я ей передал все дела, и пошел в военкомат.
Я когда пришел в военкомат, мне сказали: «Ваша группа уехала, давай, помогай нам в военкомате». Я неделю или две работал в военкомате, после чего меня направили в часть, в тот же полк, куда уехала моя группа, 71-й корпусной артиллерийский полк. Попал во взвод ПВО, у нас на вооружении были счетверенные пулеметы «Максим» на машинах. Там я пробыл неделю, а потом командир взвода узнал, что у меня среднее образование, и направили вычислителем в топографический взвод.
Полк наш стоял в городе Сарны, это уже на западе, на территории, которую мы освободили. Вооружен был 122-мм пушками с дальностью 21 с лишним километров и 152-мм гаубицы-пушки, с дальностью 18 километров. В полку я был вычислителем. У меня задача какая была – привязать огневые позиции, привязать батареи, нанести на карту. А во время боевых действий, вести наблюдения, засекать и определять координаты целей. Позже, во время войны, мне это очень помогло.
8 месяцев служил в полку рядовым, а потом наш полк направили освобождать Бессарабию. Мы проехали Луцк, высадились на станции Черткова и пошли на границу. На границу приехали рано утром, нам дали часа два-три поспать, потом подъем и строем, вдоль границы, на север, фактически вдоль Днестра. В 6 часов вечера привал. Остановились, часа два поспали, вставай, обратно. Прошли полпути, привал, поспали. Еще прошли полпути. Демонстрация сосредоточения войск вдоль границы сосредоточения войск. Наконец расположились на месте. Я был дежурным по кухне, рядом с нашим полком железная дорога, а до границы всего километра полтора. Я должен был растопить кухню, пошли к железной дороги – смотрим, а она разобрана. Мы с ребятами пять-шесть шпал взяли, притащили к кухне, распилили. А я часов с трех утра работал, устал, конечно, ну и лег спать. Просыпаюсь, смотрю, по этой железной, прямо по тому месту, где дорога была разобрана, идет наш поезд. Оказалось, ночью дорогу восстановили, пустили поезда. Эшелоны прошли в Румынию, а мы остались, границу не пересекли.
Там меня вызвал командир взвода, Доценко, очень хороший, серьезный, грамотный командир, спрашивает: «Почему не пошел в училище?» Я говорю: «Хотел пойти в училище, готовился быть военным, но старшего брата арестовали». «Отец за сына, сын за отца не отвечает, а ты за брата. Дадим характеристику, езжай». И я поехал в училище.
Мы заранее, за два месяца, поехали сдавать экзамены в училище. Нас, наверное, человек 40 со всего округа было. Человек 12 со средним образованием, остальные с 7-8 классами. А первым помощником командира взвода у меня был парень с 4-летним образованием, Соболев, Герой Советского Союза, в Финляндии получил. Его как Героя приняли. Всех, кто не имел среднего образования собрали в один взвод, освободили их от стрелковой подготовки, от строевой подготовки, они уже по 3-4 года служили в армии. Только математика, теория, правила. И все они прекрасно окончили училище.
В июне 1940 года я поступил во 2-е Киевское артиллерийское училище, где был назначен помкомвзвода. В своем взводе я был единственный военнослужащий, а остальные ребята пришли после школы. В училище мы изучали математику, теорию стрельбы и чувствовали, что будет война.
Армия тогда стремительно разворачивалась, необходим был офицерский состав и в апреле 1941 года второй курс нашего училища был выпущен лейтенантами, а наш 1-й курс стал вторым. После заявления ТАСС от 14 июня в училище начали его обсуждать. Нас собрали на общее построение: «Это для заграницы, это не для нас. Мы должны больше внимания уделять подготовленности армии к отпору врагу». Мы обсуждали, что не допустим, чтобы случилось как во Франции.
22 июня мы были в лагерях, там еще 1-е артиллерийское училище было, училище связи, еще какие-то части, колоссальный лагерь был.
В субботу я заступил дежурным по дивизиону. Со мной заместитель командира дивизиона дежурил. В субботу на площадке концерт был, потом он закончился, отбой. Мы дежурим, сидим, разговариваем. И вдруг часа в 3 или 3.30 началась стрельба. Мы решили, что это стрельбы на полигоне проводятся и подумали: «Ну какой дурак проводит стрельбы в это время». Утром подъем, зарядка. Мы с дневальными накрыли столы на завтрак. Ждем сигнал: «Бери ложку, бери бак». Нет сигнала. Мы ждем, волнуемся, почему? Вдруг у здания управления лагеря появляются легковые машины и, вместо: «Бери ложку, бери бак», – боевая тревога. Мы по боевой тревоге в парк. Орудия с площадок по кустам растащили, замаскировали и тут появилось десятка три, а может быть, больше трехмоторных бомбардировщиков и пикируют, но не на наш лагерь, а на городской аэродром. Мы видим, один наш И-16 взлетел, и с ним в бой один мессер вступил. Минут 15 мы наблюдали за боем. Наш уходил на вертикалях, много раз строчил из пулеметов по немцу, но немец одолел и наш самолет упал. Не знаю, остался летчик жив или нет. Вот так мы узнали о войне.
После этого нас несколько раз поднимали по тревоге, посылали на 2-3 машинах немецких десантников ловить. Но мы ни разу их не обнаружили. 5 июля наше училище было переформировано в полк и нам приказали выдвигаться в район Святошина, и там занимать огневые позиции.
Я был назначен заместителем командира взвода управления, мне дали пакет и направили в училище. Со мной еще один солдат был и вот мы едем через Киевскую Лавру, полк через город ушел на позиции, а нам налево надо, в здание училища, оно было на запад от Лавры, километра в трех, наверное. Заходим с солдатом в трамвай, оба краснощекие, кормили нас в училище прекрасно, и вдруг две старушки, лет по 65 по 70: «Внучки, садитесь, садитесь». Мы говорим: «Да, что вы, бабушки!» «Садитесь, вам еще очень много придется испытать». Это я на всю жизнь запомнил.
Приехал с пакетом в училище, в пакете был приказ: «Выделить мне 5 или 6 машин, требования, накладные для получения боеприпасов, и там-то получить боеприпасы». Мы получили боеприпасы и привезли их на огневые позиции. Когда приехали на огневые позиции, они были почти оборудованы.
С 5 по 25 или по 28 июля мы были на позициях около Киева. И вот там случай был. Вместе с нами на оборудовании позиций работали женщины, и вот как-то смотрим – летит 5 самолетов. Мы таких самолетов еще и не видели – зеленая окраска, брюхо желтоватое, на крыльях красные звезда, все, как положено. Летят и помахивают крылышками. Мы бросаем пилотки, приветствуем: «Ура! Наша авиация появилась!» Мы первый раз увидел эти новые самолеты. А они полетели к Днепру, развернулись, из пулеметов по женщинам…Прочесали все. Много было раненых женщин, подростков, они тоже там копали. Их моментально с этих рубежей сняли, и больше они там не появлялись. Оказалось, немцы эти самолеты захватили и использовали.
В конце июля нас вернули в лагеря и там присвоили звание лейтенантов и направили по частям. Я попал в город Прилуки, в 76-й запасной полк. Там мы, по 2-3 недели готовили ребят, и направляли их в части. Несколько раз наш полк бросали то на север, то на юг от Прилук.
У нас в батарее была одна 107-мм пушка, с огромными деревянными колесами, она только для обучения годилось. Потом все орудия нашего полка свели в одну батарею, а остальной личной состав, человек 250, в дивизион. Командира батареи, Власенко, назначили старшим, а меня его заместителем. Нам приказали отходить на Лохицы. Подошли к Лохицы, а там уже немецкие танки. Стали дальше пробиваться на восток. На второй день нас страшно долго бомбили Юнкерсы-87. Было много жертв, но не у нас, а в пехоте, они, как правило, располагались в деревне, а мы старались на окраине. У нас потери тоже были, но очень мало. В конце концов мы вышли к Галичу, а там уже наши танкисты были. Мы с ними обменялись информацией. Там небольшая речушка была и танкисты нам сказали, что им приказано здесь задержать немцев, а мы должны идти дальше на восток. Это было в сентябре 1941 года. Через два или три дня там, где мы прошли, погиб Кирпонос.
Нас направили в Старобельск, потом в Михайловку, а потом в глубокий тыл, в Оренбургскую область. Там, на станции Поповка, размещался штаб полка, а мы жили в поселке, километрах в семи от станции. Тогда как раз началась битва под Москвой, и у нас все писали рапорта с просьбой отправить на фронт. Но только в декабре добровольцам предложили ехать в Бузулук, где формировался минометный полк.
Я подал рапорт и его удовлетворили. Нас всего человек 8 офицеров было. Помощника начальника штаба полка был назначен начальником штаюа, я командиром батареи, еще один офицер, Ермоленко, тоже командиром батареи был назначен. Приехали мы в Поповку и там я встретил своего солдата.
У меня в 76-м полку два солдата было, Романов и Друян, которые нам помогли вывести 252 человека из окружения. Романов в армии дослужился до старшего сержанта, был орудийным мастером, причем очень хорошим, при выходе из окружения, вынес раненого командира взвода, причем не только его, еще и седло его тащил. Такой разговорчивый был. И вот он в Оренбургской области попросился направить его в школу командиров орудий. Его направили, мы приехали в Поповку и Романов пришел нас провожать. Пришел и говорит: «Комбат, возьми меня с собой». Я ему говорю: «Приедем туда, пришлем тебе вызов, тогда приедешь». «Да, нет. Я поеду с вами». Я постарался его уговорить, это же дезертирство, по сути. Потом в эшелоне смотрю – его нет, подумал, что уговорил. Приезжаем в Бузулук, выгружаемся, а он нас уже встречает. Мы, конечно, сразу дали телеграмму в школу, чтобы его не считали дезертиром и он уехал с нами на фронт.
Приехали в Бузулук, там формировался наш 106-й минометный полк. В нем почти 50% личного состава было со Средней Азии, узбеки, казахи, таджики. Некоторые, пожилые люди, 40-45 лет, они и по-русски не знали. У меня в батарее два переводчика было, они все переводили. Минометчика то обучить сложнее, чем артиллериста. У нас на каждую мину, в зависимости от дальности, надо повесить мешочек с порохом, дополнительный заряд. Если на большую дальность – пять, а так 2-3. Тут ошибиться нельзя, иначе можешь по своим попасть. Но не только это, там и физически сложно было – у нас 120-мм минометы были, там одна плита 90 кг, ее таскать надо, установить правильно. В Бузулуке наш полк сформировали, там же прошли обучение и, наверное, в июне 1942 года нас направили на фронт.
Мы попали в 13-ю армию Брянского фронта. Заняли оборону западнее Ельца по реке Тим. Наш полк состоял из 5 батарей по 6 минометов в каждой, мы поддерживали стрелковую дивизию. В июле 1942 года немцы начали наступление и мы отошли примерно на 30 километров, до реки Кшень, где и задержались. Моя батарея поддерживала левофланговый батальон дивизии. В течение двух дней мы успешно отбивали атаки, а на третий день, на соседнем участке, немцы прорвали оборону. Ввели туда подвижные части и быстро стали продвигаться вперед. Для удара во фланг выделили наш полк. Меня командир стрелкового полка вызвал и лично приказал: «Немедленно, минометным огнем остановить». Но было далеко, мы не могли сменить позиции. Моя батарея в овражке стояла, примерно в километре он НП командира стрелкового полка. Я пока добежал до батарее– немцы подошли на дальность выстрела. Я приказал минометы развернуть, а в овраге их сложно развернуть, в результате, они друг за другом выстроились и нам пришлось через голову стрелять, что запрещено.
Выпустили пристрелочные мины, увидели где они разорвались и открыли огонь по немецкой колонне. Немцы разбежались, никто не шевельнется. А тут вторая колонна подошла, я на нее огонь перенес. А там в каждой колонне минимум пехотный батальон, причем с орудиями, средствами усиления и вот с двух часов дня и до темна мы эти колонны и не пускали. Рассеяли и подавляли все время огнем. После этого линия фронта стабилизировалась до 1943 года. За этот бой я был награжден медалью «За боевые заслуги», первая медаль самая дорогая награда.
1942 год очень тяжелый был. У меня на батарею было две мины в сутки! Мы днями не стреляли, чтобы потом или подавить, или провести пристрелку по-настоящему. А ведь хотелось пострелять по немецким батареям. Немцы открывают огонь, а мы нет. Помню, у нас случай был – нам принесли обед. Мы сидим на наблюдательном пункте, кушаем с командиром взвода в окопе и вдруг снаряд – бух! Потом второй снаряд, третий. Я кричу: «Лепехин», – это телефонист был, а мне говоря, что его убило. Рука торчит, засыпанная землей, вырвал руку. Начал разрывать, пилотку достал. Бросился дальше в блиндаж, блиндаж на обратном скате делали, чтобы немцы не знали, не могли его поразить. Там тоже телефон стоял. Кричу: «Батарея к бою, по батарее противника цель такая-то …. Огонь!» Командир взвода: «Комбат, что случилось? Почему огонь». Я говорю: «Подожди, отставить». Пришел в себя. Знал где батарея, и не мог ее поразить. Просто вот такое потрясение было, что я обо всем забыл, что нельзя стрелять… Это в ноябре было и до января я боялся артиллерийских выстрелов. Старался, конечно, сохранить спокойствие, не показать вида, не знаю, замечали это солдаты, но когда начинается артиллерийская стрельба, у меня напряжение. А потом когда началось наступление, снег глубокий был, снаряды в снег падали, взрывались, а все осколки в снег уходили. Снаряд рядом рвется, упасть не успел, смотришь, никто не пострадал. И как рукой сняло.
В 1943 году началось наше наступление. Я тогда был уже назначен помощником начальника штаба полка, но не долго был только помощником начальника штаба. При прорыве обороны противника, в моей батарее погибли комбат и командир взвода и командир полка мне приказал: «Принимай батарею». Я говорю: «А как же начальник штаба?» «Справится без тебя. А если, что, принесу подписать».
После этого наши войска продвинулись на запад, и образовалась Курская дуга. В марте месяце полк преобразовали. Во-первых, сделали два дивизиона дивизиона по три батареи в каждом, и, во-вторых, полк вошел в состав Первой минометной бригады, которая потом стала Брестской, орденов Кутузова и Александра Невского. А наш полк, за Берлинскую операцию, был награжден орденом Александра Невского.
Надо сказать, что к 1943 году мы лучше стали воевать. На реке Тим у стрелковой дивизии даже сплошной траншеи не было, а на Курской Дуге, у нас было несколько, по сути дела, три позиции, только в первой полосе обороны. Первая позиция – три, четыре траншеи, вторая позиция – две-три траншеи. Минные поля и все прочее, все это было на Курской дуге. Вот почему там немцы задохнулись. Не только потому, что мы тоже имели средства. А ведь Гитлер рассчитывал, что «тигры», «фердинанды», «пантеры» – новые танки – они будут непробиваемы. А мы, к этому времени подготовили сюрприз – кумулятивные снаряды, которые прожигают любую броню, даже 76-мм. Этого немцы не ожидали. Кроме того, в количестве танков, мы уже превосходили немцев. В 1942 году!!! Это только представить себе. В 1942 году наша страна перегнала немцев в количестве производимого оружия, танков, самолетов и орудий.
На Курской дуге, мы все знали, что немцы будут наступать, готовились к этому. За день до наступления, мы знали, что завтра или послезавтра начнется, потому что немецкая тяжелая артиллерия начала разрушать блиндажи и дзоты на участке дивизии, которую мы прикрывали. Кроме того, ночью, может быть, с 12 часов или с 1 часа, над нашим передним краем стали летать немецкие самолеты. Мы вначале подумали, что это наши девочки бомбят немцев, потом оказалось, что нет.
Потом мы провели контрподготовку. Тишина была полнейшая, кузнечики слышны. Я вылез на бруствер, я тогда уже командиром дивизиона был, сморю, а на той стороне, в 2-3 километрах от переднего края, колонны стоят с танками, с бронемашинами. Я сразу командую: «Приготовиться». Докладываю командиру полка. Он: «Давай, открывай огонь».
После нашей контрподготовки немцы открыли огонь, не очень организовано, у нас на наблюдательных пунктах никто не погиб, только в один блиндаж снаряд попал, и то мне кажется, что это «катюша» была. У нас вообще в первый день на огневых позициях было только четверо раненых.
А потом немцы ворвались на позиции нашей пехоты и нам приказали отходить, иначе они могли расстрелять все наши батареи. Мы отходим, видим – новые немецкие танки вышли, «тигры», «фердинанды». А у нас полк тогда на подводах был и я приказал миномет и солдат на подводах укрыть брезентом и отходить, чтобы между каждой подводой не меньше 100 метров было. И вот наша подвода скачет, разве будет «Фердинанд» стрелять?! Причем дальность полтора километра. Конечно, по такой подводе не будет. Если бы знал, что там миномет, могли бы стрельнуть. И вот так все три батареи ушли. Ни одной потери.
Потом еще такой случай был. Наш дивизион стоял левее железной дороги, в районе станции Поныри. Немцы, 7 или 8 числа, раз пять или шесть атаковали, но все их атаки были отбиты. Потом они ворвались в село, но наши контратаковали стрелковым полком и немцев отбросили. Тогда они после обеда передислоцировали части восточнее, там были высоты и там в наших ротах осталось по 8-15 человек, и прорвали оборону. Нам приказали там занять позиции. Мы выскочили на высотку, а там немцы. И вот нам пришлось сходиться в рукопашную, с гранатами. Мы немцев отбросили и заняли высоты. Правда, одно наше орудие начало по нам стрелять, у меня к тому времени рацию и пока мы по телефону дозвонились, оно по нам прямой наводкой било. В этом бою отличился Черненко, он обязанности командира батареи, вместо раненного комбата исполнял. Он пошел в атаку вместе с пехотой и пуля прошила легкое. Его перевязали, а огонь сильнейший, трудно эвакуировать. Да, и оставить вместо него некого… Потом уже направили его в медпункт полка. Там его хотели в госпиталь направить, а он отказался. Три недели пробыл в медпункте и вернулся в батарею, продолжил командовать. Отличился при прорыве обороны противника под Севском, потом при форсировании Днепра, но на плацдарме погиб. Хороший был командир, смелый, храбрый.
Когда мы пошли в наступление, то в первый день продвинулись километра на 2-3. и так получилось, что мы видели, как один наш танк загорелся и взорвался. Потом там еще несколько танков погибло. На второй день мы подошли к этому месту, наши танки подбитые, пехота вперед пошла, а я предложил: «Давайте, заберемся на танк. На полтора метров выше будет, видимость лучше будет. «Давай». Мы в танк забрались, солдаты, телефонисты, радисты, рядом окопчики стали рыть. Бой продолжается. И вдруг одна 45-ка, разворачивается рядом с нашим танком и пах-пах-пах, пострелял. А немцы подумали, что танк стреляет и начали нас обстреливать. Часов до двух, наверное, стреляли, но благодаря тому, что они стреляли с закрытых позиций, прямого попадания не было. Рядом попадало.
После Курской операции мы пошли вперед. Под Лоевым форсировали Днепр. Пехотинцы Днепр форсировали, захватили плацдарм, потом и мы туда переплавились.
В Белоруссии очень тяжелые бои были. Во время операции «Багратион» – там колоссальные темпы наступления были. Мы тогда поддерживали конно-механизированную группу, Плиев ей командовал. Шли севернее Бреста. В первый день наша 65-я армия продвинулась на 12 километров, а на второй день застопорились, на реке Птичь образовалась пробка, немцы взорвали мост. А река то не широкая, метров 20-30, но насыпи высокие. Пехота стала пехота переправляться, а там кустарник и болотистая местность. Часа два мы стояли и вдруг появляется кавалькада на лошадях, человек 20. Оказалось, это сам Плиев. Соскочил с лошади, подбежал к мосту, и я смотрю – зашевелилось, забурлило. Разобрали два сарая, переправа ускорилась. Вначале прошла кавалерия, потом пехота, потом мы. Приехали в довольно крупный городишко западнее Бобруйска, там столько немецких складов, база была немецкая, трофеи богатые. В это время закончилось окружение Бобруйской группировки, 7 дивизий окружили. Эту группировку одномоментно свыше 500 самолетов в течение 3-4 часов бомбило. Все разбомбили, раздолбали и концу того же дня эта группировка сдалась. А под Минском была окружена группировка свыше 70 тысяч человек, их потом по Москве провели.
В ходе Висло-Одерской операции, на второй день, наш полк попал в очень тяжелое положение. В районе Лодзи у нас закончилось горючее, и мы остановились в селе, а через это село прорывалась немецкая группа, штаб дивизии с танками, и, если бы не дивизион 76-мм орудий, вряд ли мы выжили бы, там 12 самоходок было.
Много немецких войск попало в окружение между 1-м Украинским и 1-м Белорусскими фронтами, и они старались вырваться. Штаб этой дивизии прорывался через наш участок. Мы заняли оборону, четыре батареи развернули, чтобы вести огонь, а две батареи вывели на окраину села, заняли позиции, как пехота. Пулеметы, противотанковое оружие, все приготовили. И тут подошел дивизион 76-мм орудий. Говорят: «Командир, помоги. Нам дана задача, дай горючее». «Да, нет. Мы сами без горючего. Остановились, ждем, когда подвезут. Вот оставайтесь с нами до утра, привезут нам горючее, поделимся». И объяснил обстановку. Они развернули орудие, все расставили. И всю ночь шел бой. Немцы пытались прорваться. Часть прорвалось, обошли село, но основная масса – два штабных автобуса, много машин было подбито. Из двух автобусов достали лакомства – коньяк, сигареты, ну и документы, конечно. После этого, если вот так идем, мы стали на наши машины брать пехоту.
Во время Висло-Одерской мы поддерживали 33-ю армию, наступали с Пулавского плацдарма. Мы шли на левом фланге армии, там форсировали Одер. А там дамбы высокие и немцы там оказали ожесточенное сопротивление. А у нас, даже станковые пулеметы было трудно переплавлять по льду и связи нет. Да еще немцы вскрыли шлюзы на Шпрее и затопили всю долину. Нам пришлось отойти. Мы отошли на дамбу и трое суток там коротали. Немцы начали бомбить переправу, и лед тронулся, пошел. Мы переправились на резиновых лодках, меня назначили исполняющим обязанности командира полка, и полк получил приказание двигаться на Померан, на север. Мы подошли восточнее Кюстрема, немножко там отдохнули, привели себя в порядок. И потом еще километров 150 прошли, до Померании. Четверо-пятеро суток там воевали. Сильное сопротивление было только первые два дня. Помню, там немецкие танки били, болванками, а мы, я, комбат и командир дивизиона, стояли во весь рост, а левее километрах в двух от нас проходила шоссейная дорога, по этой шоссейной дороге продвигались наши гаубицы и немцы по ним были. И вот один снаряд в дерево стукнул, и солдату оторвало руку. Он говорит: «Для меня война закончилась».
Во время Берлинской операции мы на машины одного дивизиона посадили две роты пехоты. Одна рота ушла вперед с разведчиками и с 45-мм орудиями, а мы следом за ними, вышли, выполнили задачу, перерезали шоссейную дорогу, чтобы не допустить с севера подхода резервов противника к Берлину. Доложили, что выполнили задачу, нам сказали: «Сидите тихо, пока не начнется наступление наших войск, и тогда не особенно себя проявляйте». Когда наши начали наступление, то впереди нас, километрах в полутора, немецкая батарея оказалась. Мы ее, раз, и подавили. А когда немцы стали сюда подходить, мы тоже их огнем.
Вечером 21 апреля вместе с пехотой мы и вошли в пригород Берлина – Вайсензее. А на другой день начались кровопролитные бои в самой столице.
Вообще, немцы в Берлине оказывали бешеное сопротивление. Они уже были окружены, уже наши на Эльбе соединились с союзниками, наши предлагали капитуляцию, отказались. Гитлер еще надеялся, что поссорит нас с англичанами или с американцами. Война то, по сути дела, закончилась, мы окружили Берлин, 200-тысячная группировка, которая была юго-западнее Берлина, капитулировала, а в Берлине бои шли. Там одних только фольсштурмовцев свыше 200 тысяч было. Мы находились на участке 52-й гвардейской стрелковой дивизии, и на этом участке немцы пытались прорваться. Эсэсовцы, три десятка танков… Там нам пришлось гранатами и пулеметами отбиваться. Подбили 3 или 4 танка. Несколько танков успели прорваться, их потом в тылу уничтожили.
За этот бой я и был представлен к званию Героя Советского Союза. А в целом, звание Героя было присвоено за хорошую организацию разведки и взаимодействия с пехотой, за умелое управление огнем полка во время Берлинской операции – за прорыв обороны противника и бои в Берлине.
9 мая 1945 мы встретили в лагерях северо-западнее Берлина. Весело, радостно было! Но я поздравил личный состав полка еще 1 мая. Когда Берлин капитулировал, я построил полк и объявил, что для нас война закончилась…
- Иван Ермолаевич, вы сказали, что вашего брата арестовали. Статья политическая была?
- Наверное. Но он по глупости попал. У них в общежитие жило человек 30 или 40 и вот приехал из Курска молодой парень, там, по сравнению с Донбассом было голодно. Он все деньги отсылал туда. Причем занимал. Ну вот и занял у Феди, моего старшего моего брата. Еще у двоих занял. Проходит месяц, два: «Да, подождите, ребята». Потом себе уже купил костюм. Они говорят: «Сколько же мы можем ждать, пока ты отдашь долг?» Поскандалили, поссорились, назвали его кацапом. А это в то время было – разжигание межнациональной розни. Он, наверное, на них написал кляузу, что хотят побить его, обзывают и все прочее. Брата арестовали. Сидели они в милиции, а за пищей ходили в НКВД. А я жил на этом маршруте, и недалеко от рынка смотрю, идет Федя с милиционером. Я к нему, хотел булку передать, но меня не подпустили, нельзя. Потом, после войны, его реабилитировали.
- Предвоенная армия: как строились взаимоотношения между командирами и солдатами в солдатской среде?
- Очень культурно, очень здорово. У меня был командир отделения с двумя треугольничками. Только на «вы». И он, и мы только на «вы». Хотя спали мы в одном помещении. Но то, что он говорит, надо точно выполнять. Часто в казарме появлялись офицеры. Помню, я заступил дежурным, еще присяги не принял, и вдруг утром у кого-то пропал котелок. Ищут, ищут, а я волнуюсь, беспокоюсь, во время моего дежурства, пропал котелок. И вдруг на пороге появился командир батареи. Я: «Батарея смирно! Товарищ командир!..» Он говорит: «В чем дело?» «Котелок у кого-то украли».
Потом еще случай был, мы сидим, отдыхаем, кто курит, а еще тогда не курил и тут приходит командир полка, майор, орденоносец. «Ну-ка подтянитесь». Я два-три раза подтянулся, и то не полностью. Потом он снял ремень, подпрыгнул, подтянулся наверх и начал крутить «солнышко». Спрыгнул: «Вот так ребята надо делать. Учитесь и делайте. Здоровье, прежде всего».
Питание было приличное, а учили вообще шикарно.
Между офицерским составом – чтобы я когда-нибудь услышал мат или грубость, не было.
Я служил 8 месяцев, такие были отношения, все помогали друг другу. Помню, когда маршировали у Днестра, 7-тонную махину трактор не тянет, так все, причем из других взводов, приходят, помогают, вытаскивают вверх из оврага.
- Было такое, что в Дом Красной Армии ходили и солдаты, и офицеры?
- Нет. У нас Дома Красной Армии еще не было. Мы же не в специальных казармах жили, а приспособленные здания. Это же новое место было. После окончания войны с Финляндией к нам еще батальон связи приехал.
- А полк был на гужевом транспорте или моторизированный?
- Раньше у нас было на лошадях, может быть, другие системы были. А потом мы лошадей передали, осталось только два битюга для обслуживания, продукты и прочее возить. И у командира, и комиссара верховые лошади, а остальных всех передали.
- Какой был возрастной, национальный и образовательный состав вашего полка?
- Со мной приехал Борис Ангелин, татарин, я, русский. Национальностей много было, но, по-моему, в то время из Средней Азии у нас в полку не было. Были белорусы, украинцы, башкиры, татары из Крыма. По-моему из Армении один был. Так что полк многонациональный.
- Возраст?
- Призывной. 18-20 лет. В 1939 году начали с 18-ти лет призывать. Я с 1921 года рождения. Мне уже 18 лет исполнилось.
- Образование?
- У нас во взводе были все со средним образованием, вычислители. Но, в основном, в полку были ребята с неполным среднем образованием. Были те, ко окончил 4 класса, но почти все с 7-летним образованием.
- Насколько перед войной солдаты были физически подготовлены?
- Я же говорил – висели на турнике. Но за 8 месяцев очень сильно подтянулся, а потом, в училище, на втором курсе был Ворошиловский поход, 25 километров. В этом походе, из-за одного энтузиаста, наш взвод занял 3-е место. Ему удалили аппендицит, он 4 или 5 дней в лазарете пробыл, а потом его выписали и он пошел в марш. Наше командование говорило: «Не надо, ты же подведешь взвод, куда тебе идти». «Нет, пойду». И пошел. Так, наверное, мы бы 1-е место заняли. А так… Туда шли, забрали у него винтовку, потом ранец, а оттуда уже и под руки поддерживали.
- Какое было настроение, когда началась война? Что завтра будете в Берлине?
- Да. Мы же думали, что не допустим, как во Франции, у них всю авиацию уничтожили в первый же день.
- В 1941 год, после настроя о том, что малой кровью на чужой территории, как воспринималось отступление?
- Паники никакой не было. Была уверенность. Думали, что, может быть, у Днепра, киевский укрепленный район. Думали, что дальше Днепра немцы не пойдут. Так оно и было бы, если бы не ошибки. И Сталина ошибки, но я считаю, что больше виновны военные в том, что не смогли организовать. Но с другой стороны, это же и спасло нас.
- Какое было настроение ваше и ваших сослуживцев?
- Что победим. Не было сомнения. Даже когда выходили из окружения. Когда были в тылу, я не слышал, чтобы кто-то сказал: «Да, тяжело». Насчет Москвы не было сомнения, что устоит. Может быть, потому что далеко мы были от Москвы, может быть, те, кто был ближе к Москве чувствовал исключительное напряжение.
- Вы в это время были в запасном полку, в тылу. Как после фронтовой жизни воспринималась тыловая жизнь, наверное, голодно было?
- Нет. И селяне, которые были там, не голодовали. Были тыловые нормы. Под Бузулуком мы были в деревне, приходит ко мне командир взвода, говорит: «Комбат, дай пару лошадей моему хозяину». «Зачем?» «Он повезет просо в фонд обороны». Для этого надо дать, конечно. Выделили подводу. Тот нагрузили с десяток мешков, повез туда. Привез обратно два ящика спирта. Мы их использовали. У нас в полку нечем было лошадей кормить, а среди солдат был один цыган и один татарин. Они говорят: «Разреши нам поехать, дай нам спирта». Дали им. Поехали, целый день их не было. Приезжают, привозят сена, на неделю нашим лошадям хватило. А то мы начали разбирать соломенные крыши, нечем кормить.
В Бузулукском районе голода не было, и в Оренбурге тоже не голодовали. Единственно, не было табака. Романов мне тогда привез табак. У него вообще интересная история, он медвежатником был. Его еще ребенком в шайку взяли, чтобы он через форточку открывал, научили его вскрывать сейфы. Он рассказывал, что у них строго было, никаких «мокрых» дел не должно быть. Потом попался, строил Беломоро-Балтийский канал, железную дорогу на Комсомольске-на-Амуре.
И вот с табаком, я был на совещании в штабе полка. Там товарищ с другой батареи поделился, что там, километрах в 15-20 от нас, село одно есть, в котором табака сколько хочешь. Мы набрали со старшиной несколько банок консервов, шинель и послали в это село Романова и еще одного солдата, Полянского. Дали им вместо винтовки охотничье ружье. Они утром уехали, должны были в этот же день вернуться, а тут разразилась буря. Буря в Оренбургской степи… Мы сидим, старуха с дедом нас утешают: «Они не пойдут, останутся там ночевать, а если пошли, ну что же, будем хоронить». Рассказали, что в прошлом году у них один возвращался в такую бурю заблудился и замерз. Часа в 2 ночи стук в дверь. Открываем. Заходят два мужика. Не узнаю. У одного шинель все забита снегом, зашел и упал на пол. Это Полянский, а второй бодро: «Товарищ командир, задание выполнил». Это Романов был. И вот на второй день, спрашиваю: «Как же вы дошли?» Полянский рассказал, что Романов все запоминал. Где-то там проходит высоковольтная линия, хороший ориентир. Вышли на линию, видимости никакой и вот по этой линии долго шли.
- Как оцениваете 120-мм миномет?
- Мощное оружие, особенно на открытой местности. Мина почти вертикально падает, в 20-ти метров все выкашивает. Снаряд то, под таким углом падает, что часть осколков идет вверх, часть в сторону, часть даже в землю. А у мины все идут на поражение противника. Это я уже убедился в 1942 году, когда немцы перешли в наступление на Брянском фронте.
- У немцев были подобные 122-мм минометы?
- Да.
- Приходилось их брать на вооружение или использовать их мины?
- 81,8 у них были, вот эти использовали, надо было учитывать только, если по таблице стрелять, то на 200-300 метров ближе, все-таки зазор оставался, и часть газов уходило. А 122-мм – нет.
- Изначально управление батареи как осуществлялось – по телефону, по радио?
- В батареях радиостанции не было, в батареях только телефоны. У нас батарея и наблюдательный пункт обычно в километре-полутора километрах друг от друга. В 1942 году у меня батарея стояла на огневых позициях почти на километр впереди НП, потому что противник занимал склоны горы. Если бы наблюдательный пункт занял позиции на переднем крае, мы бы ничего не видели, видели участок в 200-300 метров.
- А вообще как у вас располагались огневые позиции и НП?
- Наблюдательные пункты вместе с пехотой, если я поддерживаю командира батальона, я все время с ним. А огневые позиции… У нас дальность всего 5400 – поэтому мы впереди артиллерии. Артиллерия стреляет на 12-20 километров, поэтому они сзади. И контрбатарейная борьба ведется с артиллерией, с нами меньше. Конечно, нас бомбят и обстреливают, но значительно меньше, чем артиллеристов. Мы можем занимать позиции в крутых оврагах.
Когда мы были на реке Тим, я занял овраг, в котором раньше была 82-мм минометная батарея. Я огонь из оврага вел, и на нас ни один снаряд не упал. Только во время наступления, когда немцы прорвали первую линию обороны, они подняли аэростат и засекли. После этого и нашу батарею начали обстреливать, мы потеряли один миномет, много людей. Но батарея выжила. Вытащили мы ее, благодаря нашим офицерам и солдатам. Два миномета увезли на лошади на двуколке, на которой возили средства связи. А другие на тех подводах, на которых мины подвозили. Вообще, у нас в батарее было 6 повозок с минометами, и 6 повозок, которые подвозили мины.
- Минометы перевозили на подводах?
- Да, грузили на подводы.
- 120-мм минометы были на колесах?
- Были и на колесах, но мы их получили весной 1944 года. Кроме того получили машины, лошадей сдали. Начали осваивать новые минометы, но из них, несколько разорвалось. У нас в полку разорвалось 2 миномета, в других полках по 3 миномета. А мой командир тогда в госпиталь попал, двух командиров сняли, а с меня стали шкуру сдирали. Я говорю: «Ну, посмотрите, мы же прошли, начиная с Касторной, даже раньше, до форсирования Днепра. Два года воевали, ни одного случая не было ни в одном полку. А здесь… Что-то с материальной частью, надо смотреть». И, действительно, уже в ходе операции «Багратион» разобрались. Оказывается, под цапой, где тренога крепится раковина образовалась, брак, металл некачественный был. И ствол разрывался, при выстреле, не выдерживал.
- Случаи, когда по своим попадали, были?
- Не знаю. Было так, что мы немцев не побили. Не то, что не попали. Мы были на одном участке фронта, там держали оборону, отражали контрудары немцев. А здесь наши наступали, продолжали наступление. И нам приказали, ночью переместиться и поддержать наступление наших войск. Вместо того, чтобы там начать наступление в 7-9 часов, это зимой было, после рассвета, нам приказали в 7 часов начать артиллерийскую подготовку. Те, кто там были, они, конечно, подготовились, а мы только поставили огневые позиции, противника вообще не видели и поэтому немцев почти не поразили. Разбили только проволочное заграждение, не исключаю, что, может быть, досталось и нашим. То есть надо было на 200-300 метров увеличить дальность, тогда бы мы поразили немцев.
- Вы говорили, что в 1942 году у вас лимит был 2 мины на батарею, а во время Курской дуги лимита по снарядам не было?
- Нет. У нас на огневых позициях уже около двух боекомплектов было. И поэтому я смело стрелял. Во время немецкой артиллерийской подготовки тоже вел огонь, но уже не высовывался, не поднимался из траншеи.
- Боекомплект - это сколько мин?
- 90.
- Темп стрельбы из 120-мм какой?
- Какой закажешь. Беглый огонь – это бросай сколько успеешь. Но мы так практически никогда не стреляли. Мы стреляли 2-3, максимум 4. И то это по открытой пехоте. А по закрытой цели огонь вообще надо корректировать. От сотрясения оседает плита, и уже надо вводить корректуры. Беглый огонь это максимально, а потом корректировали.
В 1942 году, когда мы остановили 2 батальона, мы немцев все время держали в напряжении, под огнем. Выстрел, потом пауза 25-30 минут, снова выстрел, в покое их до темна не оставляли. А немцы боялись передвигаться, а, может быть, было много раненых, убитых. Только когда я увидел, сколько наших людей полегло под минометным огнем противника на открытом поле, оценили, сколько погибло тогда немцев. Случай был, одну позицию захватили, потом до второй позиции 2-3 километра. И вот на этих 2-3 километрах под минометным огнем противника очень много погибло наших пехотинцев.
- Во время Курской битвы ваш полк вошел в состав бригады. Кому подчинялась бригада?
- 5-й артиллерийской дивизии прорыва, 4-й корпус прорыва. Мощное соединение фронтового подчинения.
- Дивизия была исключительно минометная?
- Нет. Минометная бригада, в бригаде три таких полка, как наш, наш, 106-й, 124-й и 219-й. Кроме минометной бригады была бригада 76-мм пушек, это как противотанковая. Затем бригада 122-мм гаубиц. Потом тяжелая бригада 152-мм гаубицы и 122-мм пушки. Затем бригада 203-мм гаубиц. И все это входило в дивизию. А таких дивизий в корпусе было две. По-моему, еще была третья дивизия реактивных минометов, «катюш». Очень мощное соединение было.
- Во время Берлинской операции вы были заместителем командира полка по строевой, в чем заключалась эта должность во время войны?
- Чаще всего я был на наблюдательных пунктах с командиром полка. У командира полка еще забота по организации боеприпасов, организации взаимодействия, а я его заместитель. Один дивизион, как правило, со мной, как был.
- В Берлинской операции кому подчинялись минометы? Штурмовым группам?
- Батареям. Батарея поддерживала роту, в роте 2-3 штурмовых группы.
- В 1943 году ввели погоны, как вы к этому отнеслись?
- Без особого энтузиазма. Так чтобы радовался, не было. Ввели и ввели.
- Отмену института комиссаров, как вы восприняли? Когда комиссары стали политруками.
- Мне повезло. Первый комиссар, который был на фронте – кристальной души человек, старше меня лет на 10-12, с язвой желудка, он до последнего с батареи не ушел. Солдаты к нему относились, как к отцу родному и он также к солдатам. В любой обстановке побеседует, поговорит по-человечески. Второй был уже другой, он уже был замом по политчасти. Не на столько человечный, как тот. Для того солдат был как родной сын, самый близкий человек. И солдаты к нему также относились. Это очень важно, чтобы между политработником и солдатами был контакт, тогда его призывы, лозунги будут восприниматься, как положено.
- Особисты. Приходилось ли сталкиваться, какое ваше к ним отношение?
- В целом конфликтов никогда не было. Ни одного случая не было, чтобы кого-то отдали под суд, ни одного случая в полку за все время войны. Работал он, конечно, беседовал с солдатами. Но никогда не доходило, чтобы командование разбиралось по каким-то вопросам. Более того, в 39-й стрелковой бригаде, мы ее поддерживали в сентябре-октябре 1942 года, там было несколько случаев перехода наших солдат к противнику. Старшина и солдаты пришли к командиру бригады. Говорят: «Товарищ комбриг, разрешите нам сдаться немцам?» «Как это сдаться?» «А вот так. Мы обвешиваемся гранатами и безоружными пойдем к немцам. Пройдем проволочное заграждение, поднимем руки, когда подойдем на бросок гранаты, забросаем немцев гранатами и вернемся». Сначала не согласился, за чем жертвовать жизнями. Но потом те убедили. И действительно пошли старшина с солдатами. Немцы повысовывались из окопов: «Рус, рус, ком, ком». Они забросали их гранатами и вернулись. Один раненый. Вернулись целенькими. Все. Через некоторое время один попытался, немцы его застрелили. Больше ни одного случая не было. Фамилии я их не знаю, но такой случай был.
- Пополнение, которое к вам приходило на батарею, особенно в середине и в конце войны: к вам попадали уголовники или бывшие военнопленные?
- Нет. Нас пополняли более-менее образованными солдатами. Все-таки техника, артиллерия. Попадали те, кто подлежали призыву. После освобождения Курса к нам пришли 3 девочки-связистки. До конца войны служили связистками при штабе полка, на линию их не посылали.
- Как оцениваете солдат?
- Солдаты молодцы. К нам на Курской дуге парнишка тифозный прибился. Мы его вылечили, ему лет 16 было и остался у нас, как сын полка. Потом стал связистом. В Белоруссии на одном из участков, большущая поляна, одно или два села, на высоте. Все там сосредоточились на наблюдательном пункте, чуть ли не командующий армии там был. Мы там пытались прорваться, а немцы в лесу держали тяжелые танки и «фердинанд». Все что из техники появится, расстреливали. Сильная оборона была. И вот этот связист держал связь между наблюдательным пунктом и батареями, у него все время линия работает. А рвется линия беспрерывно, через 20-30 минут. Он через каждые 50 метров вырыл себе небольшой окопчик. Линия оборвалась – он побежал, снаряд летит, свистит, он – в ямку, пересидел. Побежал дальше, проверил, нашел, соединил, все.
В Берлине его тяжело ранило, но жив остался, инвалид. Там, вокруг Рейхстага, 8 бункеров было, 203-мм гаубица их стены не пробивала. Поручили водрузить Красное Знамя и это знамя водрузили со стороны противника. Немцы заметили, и с зенитной батареи ударили. Погиб командир батареи, один разведчик, один разведчик был тяжело ранен и Тюрин, этот парень.
- Потери в полку большие были?
- Перед Берлинской операцией я приказал собрать всех, кто был с момента формирования. Подошло 42 человека. Из 600. Причем все были ранены, контужены.
- Когда тяжелее было воевать, в 1941 году, когда это все начиналось, или в 1945 году, когда понимали, что войне конец, хочется уже выжить?
- Ни в 1941 году, ни в 1945 году, ни даже в Берлинской операции, даже не думали, что останемся живы. Честно говорю.
- Если сравнивать профессионализм ваших минометчиков и немецких?
- Кто его знает. Немецкий минометный огонь был очень редко, не знаю почему. Только во время наступления. А в обычных боях я не замечал, чтобы нас обстреливали минометы. Реактивный миномет несколько раз обстреливал, по пехоте, там и снаряд мощный и дальность приличная. А таких минометов у нас не было. Мелкие, 82-мм такие были чаще, а потяжелее нет. А у нас же в конце войны появился 160-мм миномет.
- У вас было такое ощущение, что немец пошел не тот?
- После Курской битвы. И воевали они уже не так упорно. Под Минском 100-тысячная армия капитулировала за несколько дней. Бобруйская группировка, 7 дивизий, мы их прикончили практически за 3 дня. Если посмотреть на фотоснимки, которые снимали сами немцы, на них люди, которые полностью потеряли самообладание, не владели уже собой. В то же время, надо сказать, что значительная часть, особенно эссэсовцы больше зверели.
- Отношение к немцу, как к солдату, у вас какое было? Считаете, что у него было чему поучиться?
- Я бы не сказал. Первая время почему немцы одерживали победу, не только потому, что мы, по сути дела, прохлопали развертывание, это уже наши недоработки.
- Вы всю войну прошли без ранений?
- Нет. Один раз снаряд ударил… Мы были на крыше дома, и меня осколок по спине ударил, в районе позвоночника. Недели полторы лежал. Второй раз на Курской дуге ранили. Я подручным у командира бригады был и он меня направил позиции объехать. Это было числа 12-14 июля. Я вызвал старшину с лошадьми, заехали на огневую позицию. Смотрю, метрах в 15-ти метрах от миномета дыра. Я спрашиваю: «А это, что за окоп там?» «Это бомба там упала, лежит». «Как? Вы стреляли?» «Нет, еще, но будем». Мы поехали по минному полю и попали под бомбежку и мне осколок в голову попал. Меня перебинтовали, а в дивизию в это время Долматовский приехал и захотел побеседовать с бойцами. Меня в штаб дивизии вызвали, я пошел к Долматовскому, поговорил с ним, там еще другие ребята были. Он после беседы с нами написал: «Два города, как на весах, а посередине…» Есть у него такая поэма.
В Берлине прострелили шею. Там кто-то прорывался, говорили, что Борман. А через сутки нам приказали, к Панкову объехать, его немцы сдердивали у рейхстага. Я приказал подавать машину, а там вместо «виллиса» стоит «хорьх». Садимся, адъютант, два радиста, я впереди сижу, они втроем сзади. Едем туда. Послали разведку, определили по карте, где встретимся. Выезжаем, идет громадная колонна на плацдарм, а нам надо свернуть налево. Свернули, нет наших солдат, едем дальше. Нет, уже отъехали от этой дороги километра два. Потом смотрю, дерево с одной стороны, а с другой стороны, телефонный столб, закрыли проезжую часть. Водитель останавливает машину. Это был район огневых позиций, я приказал: «Занимайте огневые позиции, а я проеду вперед». Проехал еще 500 метров, выезжаем на площадь, потом на улицу. Там немецкая машина, два или три человека копаются возле нее, ремонтируют. Адъютант сидел слева, из автомата – бух, бух, бух. Дальше за дорогой немцы бегут без оружия с лопатами, копали там оборонительную траншею. Мы сразу направо. Тут меня ранило в шею, радисту прострелило руку. В машине три дырки. Но мы успели развернуться. А наши услышали стрельбу, немедленно высланы взвод управления и огневой дивизион. Ребята вышли, заняли наблюдательные пункты. Оказалось, часть, которая здесь стояла, получила приказ передислоцироваться восточнее. Ждала, ждала смены, ее нет. Снялись и ушли. Месяц с лишним с бинтом ходил, но полк оставить не на кого было, большие потери офицерского состава.
В Белоруссии у меня ноги отекшие были, мы же все время в сырости, в окопах.
- Болезни какие-то были?
- Конечно. Приехал в Академию, меня направили в Феодосию. Там наши знаменитые грязи, там полечился. Очень хорошо мне помогли на Украине, там тоже месяц пролечился.
- Действительно, что во время войны почти не болели, болезни начались после войны или нет? Простудные заболевания были?
- Были. В Белоруссии. Там уже зима наступала, сильный ветер, но снега плотного еще не было. Я в грузовике как-то поехал, в кузове. Вернулся – температура 39. Приехал врач говорит: «Давай будет лечить». Наливает полстакана разбавленного спирта. Я выпил и под одеяло. Пропотел, оклемался. Хороший врач был.
- Как артиллеристов награждали? Вы сказали – первая награда – медаль «За боевые заслуги», а потом?
- Вторую награду получил, по-моему, за Касторную, получил орден Красной Звезды. За Курскую битву – орден Отечественной войны I степени. За форсирование Днепра ордена Красного Знамени. А Александра Невского либо за Висло-Ордерскую, либо за Померанскую.
- Как снабжали на фронте?
- Нормальное для фронта. Бывало так, что только на ужин. Утром позавтракали, и только ужинали, без обеда. Это считалось нормальным. В сильные бои пропадал аппетит, не чувствуешь, что надо покушать, все время в напряжении.
- Вши были?
- Были. Но мы боролись с ними довольно эффективно, парили одежду. У меня не было до октября 1943 года, вовремя менял белье, как только была возможность, пропускали через баню, в бочках кипятили белье. А в октябре в Белоруссии ночью провели нас на немецкий командный пункт, и в этом немецком блиндаже, где спал, набрал их столько, что потом 2 недели их выводил. Дважды пришлось париться. Вши там кишели, как там немцы жили, не представляю.
Пехоте было труднее, конечно. А у нас, как только передышка, организовывали специальные бани, специальное кипячение, медики за этим следили очень строго.
- Зубы чистили?
- Нет.
- Нечем было?
- Кто его знает. И нечем и некогда. Каша, консервы, тушенка, ничего в зубах не застревало, шашлыки не ели.
- Туалетная бумага была?
- Нет. Снег и трава. Иногда газеты.
- Предчувствия, амулеты, суеверия были?
- Нет. Был случай, меняли наблюдательный пункт, идем по чистому полю, вдруг снаряд разрывается, нас человек шесть, один падает, все остальные невредимы.
- Вы крещеный?
- Да.
- Во время войны более религиозными становились?
- Я бы это не отметил. Больше старшее поколение стали призывать, поэтому стало больше верующих. Но сражались все одинаково. Церковь начала помогать во второй половине войны. И в тылу, и на фронте, конечно, помогала. Но народ воевал за страну, за родину.
- Видели, чтобы крестились?
- Я не видел. У меня молодые разведчики, телефонисты, связисты. А в тылу на огневых позициях, там, наверное, и крестились, потому что там ездовые, люди 40-50 лет. У нас было на каждый миномет два ездовых, две повозки. На одной повозке миномет везут, а второй боеприпасы. Уже 12 человек.
- Ваша семья находилась в оккупации. Когда вы получили от них известие о том, что они живы?
- Примерно через месяц после освобождения Донбасса, в 1943 году. Я послал письмо, получил ответ. После этого послал аттестат отцу. То же самое родители жены. Они были в Полтавской области. Я женился на фронте, жена была фельдшером в полку. Нас расписали приказом по бригаде в 1943 году, приказ по полку, что мы муж и жена. А расписались мы только после освобождения Речицы. Тогда поехали менять лошадей на автомашины, и у нас получилась возможность зайти в ЗАГС и расписаться.
- Женщины в полку были?
- Врач в полку, четыре телефонистки, и одна в тылу работала прачкой. Если кому надо дезинфекцию сделать, она этим занималась, правда она погибла во время бомбежки, а телефонистки дожили до конца войны. Одна вышла замуж за начальника штаба. Но женщины в эту войну вели себя исключительно. 60% работников в сельском хозяйстве – женщины. Было 200 тысяч женщин-трактористок.
- После войны к женщинам отношение было предвзятое, фронтовички. У вас в полку какое было отношение к женщинам?
- Очень хорошее. Трое поженились, нормально жили. Только у командира полка была такая, ППЖ. Единственная. Он был женат. Двое детей было, сам еврей. Отца, мать и других родственников убили фашисты. У него была настоящая ненависть. Наши привели в Белоруссии пленных, сказал расстрелять.
- Тогда именно ненавидели немцев?
- Да. Как немцы, сволочи, обращались с населением. Мы в Белоруссии прошли от Речице до Калинковичей – ни одного населенного пункта в лесу не было сохранено. Везде все сожгли, торчит кирпичная труба, заросшая крапивой, лебедой. Люди ушли в партизанские отряды. На белорусской земле на нашем участке разведка стрелкового полка в 5 километрах от линии фронта обнаружила лагерь, два или три барака вот из таких бревен сложены, не отесаны, внизу солома, засыпанная снегом. 86 человек тифозных больных, наверное, оставили специально, чтобы вызвать эпидемию. И нашим медикам, нашим солдатам пришлось их выносить вот сюда, обрабатывать, одежду сожгли и все прочее. А ведь таких лагерей, где было уничтожено по 2-4 тысячи, пол Белоруссии, немцы расстреляли и уничтожили более 2 миллионов. 800 военнопленных и 1 миллион 400 гражданских. Вот почему к немцам ненависть.
Я даже удивляюсь, как удалось это остановить, что в Германии таких зверств не было. Наша человечность и терпение.
- Когда появилась эта ненависть, и когда она закончилась?
- Ненависть у меня появилась под Киевом. Когда расстреляли женщин и подростков, которые работали, вместо того, чтобы стрелять в военных. Это же зверство, это безумие.
- А как в Германии складывалось отношение с местным населением?
- Они были очень напуганы. Многие убежали. От границы до Берлина жителей почти не было. А мы – нормально относились. Был строгий приказ, мы воюем с фашисткой армией, местное население не трогать.
- Приказ был весной?
- Перед самым входом. Вели разъяснительную работу. Вы представляете, сколько людей пострадало, у каждого были жертвы. В Берлине, когда уже подошли к центру, бессонница, ночи холодные. Говорят, пойдемте в подвал. Зашли, там немцев полно. Остались там ночевать. Пехота принесла ужин, а там пацаны сидят. Солдаты поели, а потом начали кормить немцев.
Когда бои закончились, так – солдаты поели, дети идут к кухне, получают пищу. А на третий или четвертый день после окончания боев в Берлине и официальный приказ поступил – готовить и кормить немцев.
- В полку никого не приходилось наказывать за случаи мародерства или насилия?
- У нас не было такого. Захватили «хорьх», как только закончилась война, капитуляция Берлина, приказали его сдать.
- Посылки домой посылали?
- Посылал два раза. Но не знаю, получили они или нет. Привез аккордеон. Помню, только вошли в Берлин, заходим в гараж, там телефон. Я снимаю трубку, там что-то по-немецки, они проверяют, где мы, куда прошли. Смотрю, в углу стоит аккордеон. У него оказалось повреждены две клавиши. Возил его возил, но не играл. Уже в лагерях к нам оркестр приехал, концертная группа из дивизии, так я им отдал аккордеон. Был еще приемник. Один привез домой, один отдали писарю. Когда уезжал, можно было увести.
- Во время войны какие-то трофеи брали?
- Нет. Уже под Берлином ружье принесли, у кого-то на даче было. Двухстволка, белая проволока, курковая. Отдали врачам. А замполит пошел проверять, не обарахлился ли кто: «А это что за ружье?!»
- Война для вас это что, тяжелая работа?
- Тяжелое испытание, физическое, моральное, психологическое. С этим надо кончать, потому что гибнет очень много людей, особенно с появлением новой техники. Гражданского населения у нас в два раза больше погибло. Военных около 9 миллионов, а гражданских около 17 миллионов. Детей сжигали в кострах, это какое же зверство. Заслуга нашего народа – спасли весь мир, цивилизацию.
Интервью: А. Драбкин
Лит.обработка: Н. Аничкин